Прошло несколько дней, вторник, помнится, был, собирался дождь. Выхожу я из гмины, а она возле крыльца стоит и вроде на небо смотрит, пойдет дождь или не пойдет. А тучи темные, одна на другую наползают, известное дело, осень. Я подошел к ней и тоже стал эти тучи разглядывать. Вдруг где-то там, наверху, поднялся ветер и давай их теребить, разгонять, целыми полстями срывать с неба.

— Э, похоже, не будет, — сказал я.

Она на меня посмотрела, сперва словно бы удивившись, что я рядом стою. А потом как-то ласково так улыбнулась.

— Может быть, сегодня меня проводишь? Если охота есть. — И раскрыла над нами зонтик. — В случае чего дождь нам не страшен.

— Закрой, — сказал я. — Вон уже ветер разогнал тучи.

И хорошо, что не было дождя, где нам двоим под таким зонтиком укрыться, даже если бы прижались друг к дружке, спина все равно б осталась под дождем. Да и кто бы первый к кому прижался? У меня даже под руку ее взять смелости не хватало, и она, то же самое, желания не выказывала. Вот бы и мокли под дождем, а зонтик между нами шагал.

Всю дорогу мы шли как знакомые, которые случайно повстречались, потому что им оказалось по пути. И говорили все равно что ни о чем, про гмину, про осень, она мне чего-то рассказывала про своих школьных подруг, про учителей, а я ей истории из партизанской жизни, конечно, те, что повеселее. И так незаметно подошли к ее дому. Мать как раз зажигала лампу, по окошку будто болотный огонек запрыгал, а через минуту осветилось и все окно.

Я сказал, что красивый у них дом. На фундаменте, крытый шифером, с широкими окнами, с крылечком, верно, недавно построенный. И что я тоже собираюсь строиться, только еще не знаю когда. Сперва надо материал собрать, ну и план кто-то должен начертить, с каменщиками нужно уговориться, а хороших каменщиков теперь нет, разве что где-нибудь в деревнях. А потом вроде разговаривать стало не о чем, и я протянул ей руку.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказала она, но голос у нее чуть дрогнул.

Я отошел, может, шагов на десять, изгородь успела кончиться и началось поле, как вдруг услышал у себя за спиной:

— Погоди. — Подбежала ко мне мелкими шажками. — Не хочешь на прощанье меня поцеловать?

Мне захотелось схватить ее и прижать к себе, и к ней крепко-крепко прижаться, и, может, чего побольше, и ни на что не глядеть, хотя бы в это поле, рядом, ее затащить, чтоб не на самой дороге, чем она лучше других, такая же, баба как баба, это я дурак. Но будто что-то меня остановило: нет. Нет, Шимек, — вроде бы ее, но не ее, а мой голос. Если б я еще выпивши был, а то нет, трезвехонький. Пожалел даже, что, когда меня Винярский днем звал выпить рюмочку, я не поддался искушению. И поцеловал ее просто так, на прощанье, и сказал еще раз: