— Не дрожи так, — сказал я. — Ничего я тебе плохого не делаю. Мою. Ты всегда мыться любил. Помнишь, как мать нас купала на пасху или на рождество и ты ни за что не хотел из лохани вылезать? А меня отец ремнем загонял, вечно я притворялся, что до смерти хочу спать. И то вода была чересчур горяча, то мыло щипало глаза. А как вечерами ходили на реку, помнишь?! Сперва ты мне спину мыл, потом я тебе. Пятки камнем или песком терли. А не хотелось мыться — привидениями друг дружку стращали. Больше я тебя. Глянь, Михал, чего-то стоит. Там. Ну там, возле ивы. Белое, вроде в саване. Дух! II бежать. Я первый, ты за мной. Мать, отец: что стряслось?! Мы духа видели! Небось мыться неохота было, наказанье господне с этими мальчишками — мать, как всегда, свое. Ну куда с такими грязными ногами в постель? На реке — это, должно, Бартошкин дух, — отец скорее готов был нам поверить. Надо бы вам спросить, во имя отца и сына, чего ты, душа, желаешь? Бартошка б вам худого не сделала. Она живая любила на реку ходить, вот и теперь приходит. Сядет, бывало, на берегу, уставится на воду и глядит. И чего ж вы там, Агата, видите, спросил я как-то у ней, когда за водой пришел к роднику. Все разное, Юзеф, разное. Хотя что она могла видеть — песок, ил, камни да как речка течет.

Я передвинулся со скамеечкой на другую сторону лохани, чтоб удобнее было дотягиваться до Михала.

— А помнишь, как на Иоанна Крестителя мы раз возле Блаха купались? С Иоанна Крестителя разрешалось купаться. Он в этот день реки крестит. Я-то часто и раньше купался, иногда даже в мае. Жара в тот год стояла несусветная, листья на деревьях скукоживались. Ребят, девчонок тьма-тьмущая, воды не видно. Река аж на ивы выплескивалась. Фредек Земб пригнал лошадь, мы на нее, сколько на хребте поместилось, — и н-но! вверх, вниз по реке. И на шею ей вешались, и за хвост цеплялись. Крику, визгу — светопреставленье. А ты сидел на берегу, под ракитовым кустом, и глотал слезы, потому что не умел плавать. Я тебя уговаривал, иди сюда, Михал, научишься, схватишься за конский хвост и ногами колоти что есть сил. Иди! И все тебя уговаривали. Самое лучшее — с ходу вниз головой! Сложи руки как для молитвы, вытяни вперед и прыгай! Ну, Михал! Не, ребята, кинем его, скорей научится! Давай его сюда! Давай его сюда! Ты наутек. Мы за тобой. Догнали на Махалинином поле, ты в борозде споткнулся. Вырывался, плевался, руки нам кусал. Но нас было четверо. Затащили тебя в реку, раскачали за руки, за ноги — и бултых! Нас так и окатило водой. Маши, Михал! Давай! Руками, ногами! Но ты, будто назло, не шевельнул ни рукой, ни ногой, сразу пошел ко дну. Пришлось мне за тобой нырять. Ты воды нахлебался, что и дух не мог перевести, потом на тебя еще икота напала. А отец меня дома ремнем, вроде я тебя утопить хотел. Но ведь так скорей всего можно научиться плавать. Всех так учили: за руки, за ноги — и бултых! Спасайся, не то потонешь! Меня даже с ивы бросали, откуда повыше. А как потом пригодилось. В войну понадобилось раз прыгнуть с моста. Сзади погоня, спереди засада, а другого пути не было.