Я молча вынул портрет девочки из рамы и отставил его в сторонку. И увидел, ребята, просто увидел, как на моих глазах портрет начал преображаться. Казалось бы, ничего не изменилось, осталось все то же самое, те же краски, та же продуманная небрежность мастера, но передо мной опять сидела девочка, полная радостных устремлений в счастливую жизнь, которая начиналась сразу за школьным порогом. Ее легкие руки готовы вспорхнуть с колен, они еще никого не обнимали, они еще будут обнимать, они уже хотят, уже тянутся, чтобы обнять, ее глаза лучились надеждой, а ее поза… Казалось, она через секунду сорвется с места и выпорхнет из этой мастерской, увешанной зеленоватой тиной, вырвется навстречу весеннему солнцу, навстречу солнечным зайчикам, навстречу птицам, кошкам, собакам, навстречу людям, в конце концов!

Все-таки Юрий Иванович был хорошим художником, только хорошие художники могут плакать от собственной беспомощности, как они ее понимают.

Пришла Зина. Молча посмотрела на нас, окинула взглядом мастерскую и, конечно, увидела главное — чекушку на столе. И сразу непередаваемая грация заиграла в ее фигуре, в выражении лица возникло достоинство, у нее появилась шея, руки. Она села на край дивана, и под ней, в глубинах этого замусоленного, продавленного чудовища, как приближающийся обвал в Домбайских горах, громыхнули пустые бутылки.

— Посуду-то… Сдать бы, — незначаще промолвила Зима.

— Сдай, — ответил я.

— Не донесу.

— Не сразу.

— А эту… Может, разлить? — она кивнула на чекушку.

— Конечно, Зина… Чего спрашивать.

Юрий Иванович смотрел просветленными после слез глазами в окно и, похоже, не слышал нас. И только на последних словах, все так же глядя в окно, произнес негромко:

— Я ее выброшу.

— Кого? Зину?

— Раму.

— Знаешь, Юрий Иванович… И Левитан будет для нее жидковат. Она Куинджи хочет.

— Ха! Размечталась, как говорит Зина… А я для нее плох?

— Просто у нее другие вкусы. Может, в ней Рембрант висел две-три сотни лет.

— А Рембрант, между прочим, не очень-то и хорош! — произнес Юрий Иванович, дерзко вскинув бороду.

— Но она-то этого не знает, — ответил я, неплохо ответил, с этаким дипломатическим вывертом.

— О ком речь? — спросила Зина с подозрением в голосе.

— Да тут одна… Затесалась.