– Да, сходи. Но не говори, что мне нездоровится. Вызови моего человека, Пима, и скажи ему, чтоб он спросил ее у Мильза, но не говорил, что я в эрмитаже. Принеси также воды с собой.

Адам почувствовал облегчение, получив дело, которое заставляло его действовать. Оба они почувствовали облегчение при мысли, что будут разлучены друг с другом на короткое время. Но быстрый шаг Адама не мог утишить сильную тоску, которую он ощущал, думая о последнем несчастном часе, или с сосредоточенным страданием переживая его и видя за ним всю новую, грустную будущность.

Артур продолжал лежать несколько минут после того, как Адам ушел; но скоро он тихо встал с оттомана и медленно осмотрелся кругом при слабом лунном свете, отыскивая что-то. Он искал небольшой восковой огарок, стоявший между лежавшими в беспорядке материалами для письма и рисования, но ему потребовалось еще более времени, чтоб найти средства зажечь свечу. Когда Артур зажег наконец свечу, то осторожно обошел всю комнату, как бы желая убедиться, что там действительно было что-нибудь или не было ничего. Наконец он нашел вещицу, которую спрятал сначала в свой карман, а потом, подумав немного, снова вынул оттуда и глубоко зарыл в корзинку с ненужными бумагами. Эта вещица была небольшая женская розовая шелковая косыночка. Он поставил свечку на стол и опять бросился на оттоман, задыхаясь от истощения.

Когда возвратился Адам со своими запасами, Артур дремал; приход плотника разбудил его.

– Вот хорошо, – сказал Артур, – я ужасно слаб, и мне непременно нужно подкрепить себя водкой.

– Я рад, что вы зажгли свечу, сэр, – сказал Адам. – Мне уж становилось досадно, что я не спросил фонаря.

– Нет, нет, свечи хватит насколько нужно… Теперь я скоро буду в состоянии встать на ноги и отправиться домой.

– Я на могу уйти раньше, пока не увижу, что вы счастливо добрались до дому, сэр, – сказал Адам, запинаясь.

– Да, лучше будет, если ты подождешь. Присядь.

Адам сел, и они оставались друг против друга в неловком безмолвии. Артур медленно пил водку с водой, которая, видимо, начинала оживлять его. Он принял более удобное положение; телесные впечатления, казалось, мало-помалу теряли свою силу над ним. Адам с большим удовольствием следил за этою переменою; и когда стали рассеиваться его опасения насчет положения, в котором находился Артур, он опять почувствовал нетерпение, известное всякому, кто должен был подавить свое справедливое негодование, видя физическое состояние виновного. Он, однако ж, думал, что, прежде чем будет в состоянии возвратиться к увещаниям, ему нужно исполнить еще одно, именно сознаться в том, что было несправедливого в его собственных словах. Может быть, ему потому так сильно хотелось сделать признание, чтоб снова дать свободу своему негодованию; и когда он заметил, что спокойствие Артура начинало возвращаться, слова опять и опять приступали к его губам и отступали назад, удерживаемые мыслью о том, что лучше, пожалуй, будет все объяснения отложить до завтра. Все время, пока они молчали, они и не смотрели друг на друга, и Адам предчувствовал, что если они начнут говорить, как будто они вспомнили о прошедшем, если посмотрят друг на друга с полным сознанием, то непременно воспламенятся гневом. Итак, они сидели молча, пока восковой огарок, догорая, не замерцал в подсвечнике, и это безмолвие становилось все более неловким для Адама. Тут Артур снова налил себе еще водки с водой, потом, закинув руку за голову и притянув ногу к себе, принял положение, доказывавшее, что его физические боли прекратились. При этом виде Адам не мог преодолеть искушения, побуждавшего его сказать то, что было у него на душе.