– Впрочем, вам это все равно, – сказал Адам с негодованием. – Вы считаете это вздором, что она лежит тут, убитая позором и горестью, и он ничего не знает о том… вовсе не страдает.

– Адам, он узнает, он будет страдать долго и горько. У него есть сердце и совесть: я не могу вполне обманываться в его характере. Я убежден… я уверен, что он пал под искушением не без борьбы. Он, может быть, слаб, но не притуплен, не холодный эгоист. Я вполне уверен, что это будет для него ударом, действия которого он будет чувствовать в продолжение всей своей жизни. Отчего вы таким образом жаждете мести? Какие бы терзания вы ни причинили ему, ей они не принесут никакой пользы.

– Нет… Боже мой, никакой! – простонал Адам, снова опускаясь на свой стул. – Да потому-то я так страшно и проклинаю все это… в том-то и заключается вся гнусность этого дела… оно никогда не может быть исправлено. Мои бедная Хетти! Никогда не будет она опять моею очаровательною Хетти, прелестнейшим творением Господа… никогда не будет она улыбаться мне… Я думал, что она любит меня… что она добра…

Голос Адама мало-помалу дошел до сиплого шепота, будто он только разговаривал сам с собою. Вдруг он отрывисто спросил, смотря на мистера Ирвайна:

– Но она не так виновна, как говорят? Ведь вы не думаете этого о ней, сэр? Она не могла сделать это.

– Мы, может быть, никогда не узнаем об этом с достоверностью, Адам, – кротко отвечал мистер Ирвайн. – В подобных случаях мы иногда основываем наш приговор на том, что нам кажется вполне достоверным, а между тем только потому, что нам неизвестен какой-нибудь ничтожный факт, наш приговор ложен. Но предположим самое худшее. Вы не имеете права говорить, что вина ее преступления падает и на него и что он должен подвергнуться наказанию. Нам, людям, не следует распределять степени нравственной вины и наказания. Мы находим невозможным избегнуть ошибок даже в простом определении, кто совершил преступление, и задача о том, насколько человек подвергнется ответственности за непредвиденные последствия своего собственного поступка, очень может заставить нас трепетать, когда мы принуждены заняться ею. Мысль о дурных последствиях, которые могут скрываться просто в эгоистической необузданности нашей воли, до того страшна, что непременно должна пробуждать чувства менее надменные, чем необдуманное желание наказания. Ваше сердце в состоянии понять это вполне, Адам, когда вы станете хладнокровнее. Не предполагайте, что я не могу войти в ваше отчаянное положение, которое влечет вас в это состояние ненависти, жаждущей мести. Но подумайте об этом: если вы захотите повиноваться вашей страсти – а это страсть, и вы сами обманываете себя, называя это правосудием, – с вами может случиться решительно то же самое, что было с Артуром, даже хуже: ваша страсть может вовлечь вас самих в ужасное преступление.