Да, он решил побороться с холодом в своей отдельной комнате, – хотя странное трансцендентальное тщеславие одного из наиболее чудаковатых и неприспособленных Апостолов, который в это время также трудился над глубоким произведением, находясь этажом выше, и отказывал себе в готовке пищи вдоволь, чтобы сэкономить на прожорливом пламени, – странное тщеславие этого Апостола, повторяю, вдруг сообщилось Пьеру – что во всех королевствах Вселенной отопление было великим всеобщим источником и животворцем и, по здравому разумению, его нельзя изгонять из места, где великие книги рождаются на свет; поэтому он (Апостол), например, решил держать свою голову в теплице согретого печью воздуха и таким образом заставить свой ум пробудиться к жизни и цвести и дать бутон, который в конце концов распустится в венчающий, победоносный цветок, хотя в самом деле это тщеславие скорее вызывало сомнения у Пьера, ибо, честно говоря, тут не было ни малейшей примеси правдоподобной аналогии, и все же одна только мысль о его кошельке сразу же исключала любое нежелательное искушение и укрепляла его в первоначальном намерении.

Какими бы величественными и значительными ни были движения звезд, какие бы небесные мелодии они ни рождали, все же астрономы заверяют нас, что звезды – самые твердые методисты из всех существующих. Ни одна старая домохозяйка не совершает свой ежедневный обход по дому с миллионной долей точности великой планеты Юпитер в его установленных и неизменных вращениях. Он нашел свою орбиту и пребывает на ней; он рассчитал время для себя и придерживается его в своих стадиях. Так, в некоторой степени, было и с Пьером, который ныне совершал беспокойное вращение на орбите у своей книги.

Пьер подымался довольно рано, и чтобы еще лучше приучить себя к постоянному холоду в своей комнате, закалить свою волю и бросить вызов жесточайшему морозу на улице, он, находясь за занавесью, распахивал настежь верхнюю створку в своем окне и на импровизированном коврике из старых крашеных холстов, коими его соседи прежде укрывали какие-нибудь тюки с товарами, в те ранние декабрьские утра приучал свое тело к обильному омовению в воде, покрытой слоем молодого льда. Это его стоическое представление не обходилось совсем без зрителей; не присутствуя, они, тем не менее, сочувствовали ему по-соседски, ибо немного нашлось бы Апостолов из всего множества и множества комнат, кои не принимали бы неуклонно свою ежедневную декабрьскую ванну. Пьеру достаточно было только выглянуть из своего окна да поглазеть кругом на бесчисленные окна зданий, что составляли внутренний двор Апостолов, чтобы увидеть бессчетные быстрые мелькания повсюду вокруг него, множество худых, голых фигур, кои относились к своей наготе с философским спокойствием и бодрили свои измученные кости жесткими полотенцами и ледяной водой. «Пусть пьеса жизни будет короткой, – был их девиз. – Наши суставы – подвижными, а вся наша худоба – энергичной». О, эти мрачные отголоски скрежета массажных щеток, кои больше травмировали, скребя и полируя одни голые ребра! О, эти дрожащие водопады из ведер, кои окатывали горячие головы, не знакомые с продолжительной болью! О, этот ревматический хруст в больных суставах на холодном воздухе в декабре! Ибо в каждом окне, на котором намерз толстый слой льда, была распахнута верхняя створка и каждый воздавал должное зимнему Зефиру!