— Молодец, Саундер, молодец!

Зимой, когда полевые работы прекращались и денег не платили, те полдоллара, которые давали за опоссума, и два доллара за шкуру енота были большим подспорьем — на них покупали муку и тёплые куртки.

Но поистине бесценным был голос Саундера. Он вырывался из его широкой груди и большой пасти словно эхо, отражённое от стен пещеры. Вольный воздух чуть смягчал его, унаследованная от бульдога хрипота скрадывалась туманами равнин, и до слушателя доносился оглушительно звонкий лай гончей. Только у Саундера он был громче и чище, чем у любой чистокровной гончей. Взяв след, Саундер подавал голос через равные промежутки времени с чёткостью жонглёра. Его лай перелетал с холма на холм подобно резиновому мячу. И звучал он необычно, наполняя ночную тьму музыкой, словно ветви деревьев перебирали серебряные струны.

Когда Саундер брал след зверя, вышедшего на поиски пищи, его возбуждённый лай звучал тише. Чем свежее был след, тем реже лаял Саундер, потому что, охотясь на енота, собака старается прыгнуть внезапно и схватить его на земле. Но слишком долгого молчания Саундер просто не выдержал бы. И в конце этого последнего безмолвного рывка, когда славный пёс наконец настигал добычу, он совершенно заходился в неистовом лае.

Какой-нибудь незнакомец, услышав лай Саундера, внезапно разорвавший ночную тишину, подумал бы, что по крайней мере шесть собак собрались под деревом, на которое они загнали свою добычу. Но жители округи, кому в этот момент случалось выйти из хижины или стоять на крыльце, точно определяли, что это лает Саундер.

— Если ветер к ночи не усилится, я возьму тебя сегодня на охоту, — тихо сказал отец, посмотрев на мальчика, а потом на собаку. — Звери не любят уходить далеко от нор, когда сильный ветер.

— Почему? — удивился мальчик.

— При ветре слишком много разных запахов и звуков, и они не услышат, как к ним подкрадывается враг. Поэтому они остаются в своих норах, особенно опоссумы, у которых плохой нюх.

Отец спустился с крыльца и направился к поленнице, лежавшей на границе света и темноты. Мальчик пошёл за ним. Оба взяли по толстому полену для плиты. Около двери отец остановился, снял фонарь, который висел на стене рядом с охотничьим мешком, и поболтал его:

— Керосину хватит.

Мальчик быстро закрыл за собой дверь. Он надеялся, что отец не услышит, как шуршат листья по замёрзшей земле, хотя знал, что дверь не заглушит этого шума. Отец всегда чувствовал, когда ветер усиливается.

Мать мальчика вырезала ножом клиновидные ломти кукурузной каши из чугуна, который стоял на плите, подрумянивала их на сковородке и выкладывала на обитый жестью стол. Мальчик и трое малышей молча принялись за ужин. Отец и мать перекинулись несколькими обычными фразами — подобные разговоры мальчик слышал столько раз, что теперь к ним и не прислушивался: