склоненных древках, в жутком сочетании черного с красным, они неровной линией над

балконами и подъездами уходили вдаль, бледнея в дымчатом воздухе. У некоторых

домов стояли длинные лестницы, и люди, стоя на них, укрепляли все новые флаги.

Вася побежал. Побежал вверх по ступеням. Кололо сердце, наверно от проклятого

невроза, а он бежал, чувствуя невыносимую тяжесть зимнего пальто, не вытирая

слез и смертельно тоскуя о том, что так еще далеко до дома. Он бежал, волоча

школьный портфель, и кощунственной сладостью, прерывисто, как пульс, билась мысль, что если папа умер, так весь город погрузился в печаль, весь в его память покрылся

черно‐красными флагами.

Поля отшатнулась, открыв двери:

‐ Ой, господь с тобой!

‐ Где папа? ‐ швыряя портфель, закричал он.

‐ В кабинете папа‚‐ пробормотала Поля. ‐ Ой, и Розы Порфирьевны нету, и как

потревожить Ивана Осиповича? Он едва ‐ то поднялся. Может, я чего сделаю?

Папа сидел за столом в халате тети Розы, бледный, всклоченный, и слабым голосом

говорил по телефону. Вася плюхнулся в кресло и, улыбаясь без удержу, уставился на

папину небритую щеку. Папа взглянул и пальцем показал у себя под глазом. Вася провел

у себя под глазом, и на пальцах осталась грязная влага. Тогда он на цыпочках вышел из

кабинета, чтобы снять пальто и утереть лицо.

Когда он вернулся, папа уже кончил говорить по телефону и сидел, сгорбившись, зажав ладони в коленях.