больше уразумевал: немалые гости оставили после себя недоверие к нему, Москалеву.

Они не говорили об этом, но это после них застоялось в ампуле. Он перебирал в памяти

их вопросы, их интонации и взгляды. Он вспоминал, как лишь потянется душой

к их шутке, а они тотчас замкнутся, и понятно станет, что шутили они между собой, а

вовсе не с ним, Иваном. Неужели они сейчас, в салон‐вагоне начальника ‚ дороги, высказывают то, о чем молчали здесь? Они не верят в ошибки секретаря горкома, они

убеждены, что Москалев сознательно культивирует недостатки, что для этого есть у него

корешки шестилетней давности. Как бороться против такого чудовищного мнения, если

оно не высказано и не записано, если оно просто застоялось в воздухе?

Выйдя у горкома, Иван подождал, пока подъедет Бальцер, и вместе они стали

подниматься к себе на второй этаж…Они медленно вышагивали в ногу, занимая

вдвоем три ступеньки: Бальцер уже переступал выше, Москалев одной ногой еще

оставался ниже, и только на среднюю ступеньку они ступали вместе.

‐ Ну, черт!‐ вздохнул Иван. ‐ Устроили содом! Какая‐то неприятная комиссия

попалась. У меня такой осадок, будто меня все куда‐то загоняли.

‐ Комиссия как комиссия,‐ сказал Бальцер, ‐ Разве что глубже других копнулась.

Иван поднял голову, но с лицом своего заместителя не встретился, лишь увидел

маленькое прижатое ухо да под ним острый выступ челюстной кости, обтянутый

выбритой сизой кожей.

‐ Послушай, ты серьезно считаешь правильным, что они тут муть подняли?

‐ Какую муть?