— Ну, пойдем спать, что ты здесь. Господи, как же я испугалась, ребеночек до сих пор дрожит: ему страшно! — и тащила, хотя место его у дверей; может, совпадение? — он повалился и замер до утра, как нож, воткнутый в тесные обстоятельства; больше не звонили, словно звонки больше не понадобятся; не двигался, только, когда невыносимо требовалось движение, менял бок; утром (показалось: этого дня целиком у него уже нет, неполный остался день) он, чтобы не говорить своего, читал Улрике новости из Интернета:

— Семиклассник второй раз стал отцом. В Горной Шории найдено гнездо снежного человека… — пропуская страшное о выброшенных с балкона детях. — Родственница собаки Путина посетила бал прессы. Наталья Варлей похоронила пятерых котят на детской площадке. Самую большую в мире грудь пытались уничтожить. В армии США запрещен оральный секс. Лучший бомбардир премьер-лиги с трудом отличает свою жену от жены друга. Ксения Собчак потеряла грудь. Как ты себя чувствуешь?

— Болит животик, тянет, — хныкала маленькая девочка, — Улрике не выспалась. Тебя провожу и пойду досыпать.

— Я съезжу на встречу и вернусь. Улрике.

— Что? Да что?! Что ты так молчишь? Что-то страшное? Зачем ты меня опять пугаешь?! Знаешь, как это вредно для плода?

— Вернусь через три часа.

Не чувствовал, перестав уже многое, из чего составляется «жить», одно лишь: утро — многолюдно: школьники, проводы в детский сад, работники едут к девяти и половине десятого, собаководы… В лифте не один… И остановку прошел пешком вдоль переползающего в пробке Тимирязевского — он давал им возможность что-то… Расстояние остудило и добавило смелости, и…

— Ты зачем меня разбудил? — потягивалась Улрике, спокойная.

— Я тебя прошу. Никому не открывай дверь. Сейчас всякие ходят, а ты одна. Будут стучать, звонить. Скажут из милиции, из дэза… Всё равно не открывай, сразу звони. Очень тебя прошу.

Мурлыканье, трусливые охи, как приятно: волнуется за нее, родит и будет мамочка; в автобусе не был годы, мороз залепил окна, и скоро Эбергард осознал, вскочил: проехал метро, хотя не было «что-то я долго еду»; испугался и выпрыгнул в раскрывшиеся двери. Нет. Не доехал. Ровно половина пути. Знакомая картина киосков, поворота с маленькой дорожки на Руднева не успокоила, показалась — ужасной, чужой, дремучие леса окружали, пустыня, по ней ветер гнал волны снега и цветные бумажные лохмы, он стоял один на льду и понимал: этим маршрутом никто не ездит; и подошедший другой автобус показался заманивающим, ненастоящим, он страшно подъезжал, криво проскальзывая последние метры, двери раззявились — люди в автобусе оказались такие… каких не видел давно, некрасивые, больные, странно одетые — и все смотрели на него, это он — чужой; и чужим показалось метро — вот что значит из своего выпасть; и снова дул ветер, дул постоянный мертвый ветер, а ведь когда изначально садился в автобус — проглядывало, солнышко обещало.