— Эбергард, — с такой задушевностью Павел Валентинович только отпрашивался с половины пятницы доставить своих на дачу, — какой-то странный, очень неприятный подходил на стоянке. Не особо русский. Ко мне: ты пресс-центр возишь? Я говорю: я работаю по договору, вожу оргуправление. Он: а кто Эбергарда возит? Тоже какая-то «тойота». Я говорю: не знаю, я недавно, в основном по выборам, — дал возможность Эбергарду как-то объяснить или уточнить: какой из себя, но не дождался. — Не понравился он мне. Правильно я ответил?

— Ну да, в общем… — пришлось добавить: — Спасибо, Павел Валентинович, — машины слева, машины справа, оборачиваться он постеснялся, тяжесть, что вез домой, стала весомей и ледяней, справа в машине женщина, справа спокойно, слева — машины обгоняли, менялись, — я здесь выйду. Завтра давайте к девяти тридцати… Помните, мы ездили в Николо-Холмский переулок?

— К другу вашему? Фрицу?

— Да, туда подъезжайте. Пачки с бумагой у вас в багажнике? — Из автомобильного тепла и быстро (оправданно — холодно же, он без шапки) завернул за остановку, но тропинка не там, почему он решил, там тропинки не пробили; полез на сугроб и дальше по укрытому снегом газону — один, поперек неизменного, ежедневного движения жизни не выделяющихся и не желающих многого людей, обошел рынок и двинулся к подъезду по обледеневшим мосткам между забором «Румынского дома» и металлической сеткой, ограждавшей строительство паркинга, — никогда отсюда не ходил… Всё, впереди там — черный и неподвижный, бритый лоб, — так Эбергард и представлял, — толстая шея, в легкой курточке, расставив ноги для прочности, у его подъезда, остальные в машине; пройти мимо? — упустил, вот он, Эбергард, виден уже, развернуться и побежать — куда? — он и шел дальше, закачавшись, так подкашивались занывшие от страха ноги, потерявшие какие-то важные мускулы и жилы; вытащил из кармана руки, как солдат, завидевший издали что-то похожее на офицерскую фуражку и шинельный цвет, правой сжал телефон, как знак отличия высшей расы, — есть кому позвонить; и понял: нет, так он не сумеет жить, не сможет долго, в чужой власти, в ничтожестве, в отсутствии… Меж ног человека-господина, ждущего Эбергарда, скользнула пушистая белая собачка, покрутилась и встала, господин нагнулся:

— Нагулялась, всё? Замерзла? Домой? — и выпустил из кулака поводок, обмяк, мускулы сменил добродушный жир, у него же мягкое, слабое лицо, у тех — не такие! Выросший, превосходящий встречных Эбергард легким, непричастным шагом обогнул незначительного человека — Эбергарду нет нужды выгуливать собак, его возит машина, здесь, в панельном, он строго временно, у него отделанная квартира в бизнес-классе, здороваться не с кем; в лифте спокойно решил: всё, поговорит с Романом, и как поговорит — тоже решил; Улрике устала, хотела спать или обижалась на что-то; всё это потом, отрегулируем, деньги, подарки, поездки, он сейчас не про Улрике, не видел ее, чистые рубашки — вот что от нее нужно сейчас; измучена ожиданием родов, родится девочка — отвлечется.