— Нет, это не то, что ты думаешь. Совсем не то. Ну, что ты на меня так уставилась?

— Красивая ты. Да тебя этим не удивишь. Наверное, уже привыкла, все так говорят.

— Будет тебе!

— Так и есть. Сегодня небось уже преподнесли цветок.

— Разве что ты сейчас. А он лишь твердит, что я очень сообразительная. Все уши прожужжал. Прямо хоть бросай учение, может, тогда переменит тему… Да что ты все смотришь?

— Тебе очень к лицу эта блузка.

— Твоими стараниями. Думаешь, я не догадываюсь, что у тебя на уме?

Марисела начинает рассказывать о рисунках Сантоса, и обе долго смеются над тем, какой воротник пририсовал он на шее кукле. Хеновева опускает взгляд, барабанит пальцами по столу и, помолчав, говорит:

— И все же какая ты счастливая!

— Ха! — произносит Марисела. — Но ты смотри, поосторожнее!

— Чего мне остерегаться?

— Ты знаешь, что я хочу сказать.

— А что я знаю?

— Не прикидывайся. Ты тоже влюблена в него.

— В доктора? Такая замарашка, как я? Что и говорить, он очень симпатичный, но… мед — лакомство не для ослов.

— Правда, он очень симпатичный? — переспрашивает Марисела; ей приятно произносить эти слова.

Но невольно она произносит их таким тоном, каким говорят о несбыточном счастье, и, слушая собственный голос, понимает, что напрасно обольщает себя надеждами. Ведь в отношении Сантоса к ней есть все, кроме любви: строгость отца или учителя, когда он дает ей советы или журит ее, дружелюбие старшего брата, когда шутит. И если иногда, заметив, как она молча задерживает на нем взгляд, он тоже молчит и смотрит ей в глаза, то на его лице появляется такая холодная улыбка, что сладкая тревога любви сразу уступает место стыду. К тому же последние дни Сантос только и говорит, что о своих каракасских приятельницах, и совсем не для того, чтобы выставить их в качестве примера, просто ему нравится вспоминать их, особенно одну, Луисану Лухан: ее имя он всегда произносит с особым значением.

— Я, как и ты, Хеновева, могу сказать: мед — лакомство не для ослов.

Теперь обе девушки постукивают пальцами по столу. А там, на дереве, потревоженные пчелы снова принимаются за свои соты, к жгучей сладости которых уже не тянутся лакомки.

Марисела, стараясь скрыть подступившие слезы, делает вид, — будто откашливается.