Три, а должно бы уж быть часов пять…

Четырех еще нет… А сыночек плачет…

Четыре… Плачет…

— Где генерал? Где генерал?

Руки потрескались, кожа слезает с пальцев, кровь идет из-под ногтей. Федина выла от боли, перетирая изъеденными руками комки извести. И когда она останавливалась — не от боли, чтоб попросить за сына, — ее били.

Она не слышала голоса прокурора. Только крик сына — все слабей и слабей…

Без двадцати пять они ушли, оставив ее на полу. Она была без сознания. Липкая слюна капала с ее губ; из сосков, изъеденных крохотными язвочками, сочилось молоко, белое, как известь. А из воспаленных глаз текли редкие слезы.

Позже, на рассвете, ее перетащили в камеру. Там она очнулась. Рядом лежал умирающий сын, холодный и неподвижный, как тряпичная кукла. У материнской груди он немного ожил и жадно схватил сосок; но от острого запаха извести выпустил, закричал — тщетно пыталась она его покормить. Не выпуская его из рук, она била в дверь, звала… А он коченел… Он коченел… Коченел… Не может быть, чтоб они ему дали умереть, он же ни в чем не виноват, и снова била в дверь, и звала…

— Ой, сынок умирает! Сынок умирает! Ой, родненький, ой, сладенький, ой, хорошенький! Идите сюда! Откройте! Откройте! Бога ради, откройте! У меня сынок умирает! Пресвятая богородица! Он, святой Антоний! Святая Катерина!

За стенами продолжался праздник. Второй день — как первый. Экран — вроде эшафота; в парке — ходят по кругу рабы, вращают ворот.

Сеньор Президент.

Сеньор Президент.

XVII. Каверзная любовь

XVII. Каверзная любовь

— Придет… не придет…

— Вот помяните мое слово!..

— Он опаздывает. Только бы пришел, правда?

— Придет, как пить дать! Вы не беспокойтесь. Разрази меня бог, если не придет!..

— Как вы думаете, он узнает что-нибудь о папе? Он сам предложил…