Он свернулся клубком, зажал руки между колен, зарылся головой в подушку — только бы остановились пронзительные молнии мыслей. Холодные углы простынь, минутные остановки в бешеном беге сознания. Он вытянул ноги и потрогал пальцами бронзовые прутья кровати. Осторожно открыл глаза. Словно порвал тончайшее кружево ресниц. Глаза — отдушины в потолке… он висит на них, невесомый, как полумрак, без костей, ребра размягчились в хрящи, голова — мягкая, жидкая. Ватная рука сомнамбулы… Дверной молоток… Дома — молотковые деревья. Леса молотковых деревьев — наши города. Падали листья звуков… Нетронутый ствол двери сбросил листья нетронутых звуков… Что же ей делать, как не стучать? Что же им делать, как не открыть? А вот не открывают! Хоть дверь ломай! Стучишь и стучишь, хоть дверь ломай. Стучишь, стучишь — и ничего. Хоть дом ломай…

…Кто?… Кто там?…

Принесли сообщение о чьей-то смерти.

— Ладно, только не заходите, а то он спит. Вот сюда, на стол.

«Сеньор Хоакин Сетон скончался прошедшей ночью. Царствие ему небесное. Супруга, дети и близкие покойного считают своим печальным долгом известить Вас и просят, помолившись за упокой его души, прибыть к выносу тела, который состоится сегодня, в 4 часа пополудни. Адрес покойного: переулок Карросеро».

Сам того не желая, он слушал, как читает служанка сообщение о смерти дона Хоакина Сетона.

Он вынул руку из-под одеяла и подложил ее под голову. По лбу прошел дон Хуан Каналес, одетый в перья; в руках у него четыре червонных туза и четыре сердца Христовых — кастаньеты. На затылке сидела донья Худит; скрипел корсет, стискивая огромный бюст, корсет из металла и паутины, а в античной ее прическе торчал высокий гребень, придававший ей сходство с ведьмой. Затекла рука, он стал потихоньку разгибать пальцы, как разворачивают одежду, в которую забрался скорпион.

Потихоньку, потихоньку…

К плечу поднимался лифт, полный муравьев… К локтю спускался лифт, полный муравьев — магнитов… По трубе руки, И запястью, спускалась в темноте судорога… Его рука — река… река двойных пальцев… До самого пола он чувствовал десять Тысяч ногтей…

Бедненькая — стучит, стучит, и ничего!.. Вот сволочи, мулы! Откроют — плюну в морду… Как дважды два — четыре… Я еще два — шесть… шестнадцать… семнадцать… плюну в морду. Сперва стучала очень хорошо, а к концу — слабо, как будто клювом об землю… Не стучала — могилу себе рыла… Проснуться без надежды! Завтра пойду к ней… Это можно… Скажу, что известия об отце, и можно… А… сегодня тоже можно известия… Можно… даже если не поверит…

«Я ему верю! Это ясно, это совсем ясно, они отреклись от папы и ему сказали, что не хотят меня знать». Так думала Камила на хозяйкиной кровати, морщась от боли в спине, а за перегородкой из старых досок, холста и циновок завсегдатаи трактира обсуждали события минувшего дня — побег генерала, похищение его дочери, подвиги фаворита… Хозяйка притворялась, будто не слышит, а может, — разговлялась этими пересудами.