Страха он не чувствовал. Когда-то изведал он страх смерти, в ту зимнюю ночь под елями, когда пальцы Виктора сомкнулись на его горле, да еще в снегу, умирая от голода, в иные трудные дни бродяжничества. Это была смерть, с которой можно было вступить в схватку, от которой можно было оборониться, и он оборонялся, с дрожащими руками и ногами, с пустым брюхом, падая от усталости, оборонялся, победил и выжил. Но с этой смертью от чумы нельзя было бороться, надо было дать ей отбушевать, отдаться на ее волю, и Златоуст давно смирился с этим. Он не знал страха, казалось, его уже ничего не связывало с жизнью, с тех пор как он оставил Лене в горящей лачуге, с тех пор как день за днем брел он по опустошенной земле. Но необыкновенное любопытство гнало его и сохраняло бодрость духа; он без устали наблюдал за работой смерти, слушал песнь небытия, он нигде не уклонялся, повсюду руководила им одна и та же глубокая страсть — быть свидетелем, пройти через этот ад с открытыми глазами. Он ел в опустевших домах заплесневелый хлеб, пел и пил вино на безумных пирушках, срывал быстро увядающие цветы страсти, смотрел в неподвижные, опьяненные желанием глаза женщин, смотрел в застывшие тусклые глаза выпивох, смотрел в угасающие глаза умирающих, любил отчаявшихся лихорадочных женщин, за тарелку супа помогал выносить мертвецов, за два гроша помогал засыпать обнаженные трупы землей. Мир стал мрачным и одичалым, с подвыванием пела смерть свою песню. Златоуст внимал ей горячо и страстно, напрягая слух.

Его целью был город мастера Никлауса, туда влек его голос сердца. Длинным был путь, и он был полон смерти, полон увядания и тлена. Печально брел Златоуст, одурманенный песней смерти, отдаваясь громко вопящей скорби мира, печально и в то же время с горячим любопытством, с раскрытой навстречу миру душой.

В одном монастыре он увидел недавно написанную фреску и долго ее разглядывал. На стене была изображена пляска смерти, бледная костлявая смерть, танцуя, уводила из жизни людей — короля, епископа, аббата, графа, рыцаря, врача, крестьянина, наемника, — всех увлекала она за собой, и при этом ей подыгрывали на голых костях скелеты-музыканты. Любопытные глаза Златоуста глубоко впитали в себя эту картину. Незнакомый собрат извлек урок из того, что натворила Черная Смерть, и громко произнес горькую проповедь; неплохо понимал свое дело этот незнакомец, он хорошо изобразил увиденное, стук костей слышался в его буйной картине, ужас навевала она. И все же это было не то, что увидел и пережил он, Златоуст. Здесь была изображена неизбежность смерти, строгая и неумолимая. А Златоуст представлял себе другую картину, совершенно по-иному звучала в ней необузданная песня смерти, не стук костей и не суровость звучали в ней, а скорее сладостная и манящая мелодия, которая звала вернуться на родину, к матери. Там, где смерть простирала над жизнью свою длань, она звучала не только так же пронзительно и воинственно, она звучала еще и глубоко, ласково, по-осеннему удовлетворенно, и рядом со смертью огонек жизни горел ярче и задушевнее. Для других смерть могла быть воительницей, судьей и палачом, суровым владыкой, для него она была еще и матерью и возлюбленной, ее зов был зовом любви, ее прикосновение — любовным содроганием. Когда Златоуст, налюбовавшись пляской смерти, отправился дальше, его с новой силой потянуло к мастеру и его творениям. Но он повсюду задерживался, повсюду ждали его новые образы и переживания, трепещущими ноздрями вдыхал он воздух смерти, повсюду сострадание или любопытство задерживало его то на час, то на день. Целых три дня пробыл с ним маленький хныкающий крестьянский мальчик, часами нес он на своей спине это полуживое от голода существо пяти или шести лет, которое доставляло ему немало хлопот и от которого он избавился с большим трудом. Мальчика в конце концов взяла жена угольщика, муж ее умер, и ей хотелось иметь рядом с собой живое создание. Несколько дней подряд его сопровождал бездомный пес, ел из его рук, согревал во время сна, но однажды утром потерялся. Златоуст пожалел об этом, он привык разговаривать с собакой; обращаясь к ней, он произносил получасовые речи о людской низости, о существовании Бога, об искусстве, о груди и бедрах юной рыцарской дочери по имени Юлия, которую он знавал когда-то в молодости. Ибо, конечно же, Златоуст во время своего овеянного смертью странствия слегка помешался, все люди в этой зачумленной местности слегка повредились в уме, а многие свихнулись по-настоящему. Слегка помешалась, должно быть, и юная еврейка Ревекка, красивая черноволосая девушка с горящими глазами, ради которой он потерял два дня.