Голова кружится. По утрам красные, зеленые, синие пятна. На улицах лица двоятся. Все, все опять так же. Дома по вечерам — мертвая тишина. Вчера ночью проснулась и что-то услышала. Долго старалась понять, что это такое? Наконец поняла… Плакала мама. Но я не спросила ее, а только отвернулась к стене.

Но всего страшнее папа. Он буквально высыхает и дряхлеет. Придет с работы страшный, страшный. Заохает, закряхтит, пожалуется, что у него пухнут и болят ноги. Но никто не отзовется и звуком. Он… он получает полфунта лишних.

Перед тем как спать, встанет спиной к холодной печке и руки назад заложены. Стоит часа два-три. Страшно делается от его мертвой неподвижности, от его пустых глаз. Смотрит куда-то в потолок, и даже ресницы не шелохнутся.

А потом идет в одинокую постель.

25 сентября

25 сентября

Или осень наступает, или все померкло от голода. Даже трамвайные вагоны недавно были такими красными, блестящими, а теперь, когда сажусь в трамвай, вижу, что они тусклые-тусклые!

Ни о чем не думается. Только где-то на самом дне шевелится и тонко жужжит беспокойство оттого, что от Сережи и Шуры все еще нет писем.

У Мити несчастье — заболела Тонька. Он просил маму приехать и похозяйничать. Я ее отговаривала, но она поехала и взяла с собой Бориса. Я, конечно, понимаю, что у Мити можно наесться досыта. Они все еще живут хорошо.

Шла со службы домой и, по обыкновению, ничего не думала. А подходя к дому, вдруг почувствовала в душе страх. Как же я останусь с папой один на один? И зачем я пошла домой? Лучше бы к Маруське ночевать. Теперь не дойти к ней. Но с папой — не могу, не могу…

Пришла домой. Как взглянула на папу, так опять почувствовала то же. Нет, нет — не могу с ним оставаться. Страшно. И тоска невыразимая в сердце.

Пойду опять.

Посидела с полминутки на стуле, отдышалась немного. Потом говорю папе:

— Ну, до свиданья, я пошла.

И сразу вижу, что он тоже испугался оттого, что останется один. Говорит странным голосом:

— А куда ты?

— К Маруське. У ней гости.

Помолчал немного. В мертвых глазах что-то зашевелилось.

— Да полно, не ходи. Устала. Поздно.

Он неподвижно, как всегда, стоит у печки. Как взгляну на него — так и страшно-страшно. Нет, не могу, не могу.