На родине Хай тоже занялся ремеслом деревообделочника.

Поселились они поблизости от базара Лиа. Шон кое–что продавала и подрабатывала немного. Так они и жили, когда сытые, когда голодные, зато дружно. После земельной реформы им дали четыре шао рисового поля, и у них появилась уверенность в завтрашнем дне. Но постепенно базар перестал давать доход, Хай ослабел, часто болел, стало трудно сводить концы с концами, а тут еще вся вода шла на поля кооператива. Попросились и они в кооператив, а их не приняли — было над чем задуматься. Шон оставалась по–прежнему молчаливой. Сколько раз пробовали ее развеселить, все бесполезно. С самого первого дня на Севере она избегала разговоров, чтобы не будоражить душу горькими воспоминаниями. В годы борьбы антифранцузского сопротивления, очутившись на временно оккупированной территории, она жила в постоянном страхе снова попасться на глаза тому вездесущему прощелыге. Ей казалось, что эти глаза неотступно следуют за ней. Мало–помалу молчание вошло у нее в привычку, и Шон прослыла странной. Хай жалел ее, видел, что ей тяжелы воспоминания о прошлом, и тоже никому ничего не говорил. Много раз, сидя в одиночестве, Шон пыталась представить себе своего сына — крохотного красненького человечка, который еще и крикнуть как следует не успел, приветствуя свое появление на свет, как его разлучили с матерью. Они прожили с Хаем больше десяти лет — и хоть бы одного ребенка родили! В прошлом году она каким–то образом узнала, что сын ее учится в военной нгодиньзьемовской [121] школе. Не поверила, не хотела верить: как можно, чтобы ее кровиночка очутилась в таком гнусном месте! Но именно после того, как она отказалась верить этой страшной новости, сердце ее вдруг оборвалось: родила–то его она, но ведь не научила ни единому слову! Иногда она видела во сне, как он, неуклюже таща на плече американский автомат, врывается вслед за Нго Динь Зьемом в деревни и деревушки Гоконга, сжигает дома, убивает людей… Она вздрагивала всем телом, просыпалась и больше не могла уснуть.

Прошло четыре дня. Стоял погожий вечер конца осени.

Приближались сумерки, и люди выходили из домов погулять. Входные ворота деревни днем и не разглядишь из–за щербатых листьев, а с наступлением сумерек они приобретают внушительный вид. Но прекраснее всего выглядел динь [122], украшенный с четырех сторон флагами, увешанный плакатами. А в одной комнате даже была большая сцена с декорациями и занавесом. Еще и не стемнело, а по всему диню зажгли темно–зеленые газовые лампы. Молодежь — парни и девушки — бегали, суетились, создавая праздничную атмосферу.