Только позднее я осознал, что с потолка сыплется известка, покрывая волосы отца белым налетом. И все это происходило в гробовой тишине после выстрела, оглушившего меня, после истеричного крика матери. Я почему-то оглох — видимо, с перепугу, и все передо мною происходило как в немом кино.

— Не смей! — вдруг ворвался в уши высокий крик матери — слух вернулся ко мне. — Ради него, не смей!

Маленькая, щуплая, она вдруг подхватила меня с постели, уже двенадцатилетнего, рослого, тяжелого, как пушинку пронесла бегом по комнате и бросила отцу на колени. Я соскользнул с его колен на пол, ударился локтем о ножку стола, и боль пронзила руку и окончательно выбила меня из оцепенения, в котором я находился после пробуждения. И уже снизу, с полу, я увидел смертельно бледное, перевернутое отцовское лицо, его плывущие по лицу глаза и услышал какой-то кашляющий и лающий одновременно звук. И не сразу понял, что отец рыдает.

Впервые видел я, как страшно может рыдать мужчина. Острая жалость к отцу охватила меня, я вскочил с пола, прижался к его вздрагивающему плечу и тут только увидел на столе холодно поблескивающий вороненой сталью наган.

Известковая пыль с потолка, куда ушла пуля, еще оседала и мельчайшим белым налетом покрывала рубчатую рукоять, где на серебряной пластинке красивой вязью были выгравированы слова «За храбрость». Известковая пудра покрывала барабан нагана, длинный его ствол, и выходное отверстие становилось все чернее и чернее. Непроницаемо черный зрачок смерти уставился на меня, и я закричал, забился в припадке ужаса, проваливаясь в черную жаркую яму...

Позднее я узнал, что отец стрелял себе в висок. Но мать, находившаяся в то время в кухне, чутьем угадала надвигающуюся опасность и, стремительным рывком преодолев пространство комнаты, ударила отца по руке—пуля, скользнув по виску, ушла в потолок.

Жили мы тогда уже не в Новосибирске. В том большом городе, куда мы спешно уехали ночью из моей родной деревни, мы прожили совсем мало — отца перевели на железнодорожную станцию председателем райисполкома. Принял он район в тяжелое время — шел падеж скота, и отец дневал и ночевал в колхозах. Возвращался из района смертельно усталым и, уронив голову на руки, подолгу сидел за столом, думая какую-то невеселую думу.

Скот падал — навалилась на него какая-то чума. По станции пополз слух: «Вредительство!» И мы, пацаны, обсуждали вопрос; как бы поймать этих вредителей, которые травят скот, подсыпая, наверное, яд в сено коровам и в жмыховое пойло свиньям. Таких врагов народа надо ставить к стенке — было нашим единодушным решением. И однажды я заявил отцу: