Я уже встречался с ним неделей ранее, когда старший группы поручил мне проверить этот маршрут. Врачу сказали, что я гид, сопровождающий группу путешествующих в этих краях американцев, которым, хоть это и маловероятно, могут срочно потребоваться его услуги. Не думаю, что он поверил хотя бы одному слову, но, по общим отзывам, доктор не слишком любил турецкие власти, а наш солидный аванс наличными убедил его, что не стоит задавать лишних вопросов.

– Здравствуйте, мистер Джейкобс, – сказал он; этим именем я пользовался в Турции. Он взглянул на Мака, висевшего на моем плече, на пропитанный кровью пиджак, обмотанный вокруг его талии. – Похоже, вы проделали долгий путь.

Я знал по опыту, что австралийцев испугать нелегко, и был очень благодарен ему за проявленное хладнокровие.

Вдвоем мы оттащили Мака на кухню, и, хотя дыхание доктора отдавало перегаром, по тому, как он распрямил спину и разрезал одежду Мака в месте ранения, я понял, что когда-то он был умелым хирургом.

Я использовал обрывки знаний, оставшихся у меня от университетского курса медицины, чтобы ассистировать ему: принес настольные лампы из спальни и кабинета доктора, вскипятил воду, протер кухонную скамью, которую предстояло использовать в качестве операционного стола. Мы отчаянно пытались поддержать жизнь в израненном теле Мака, пока не прилетит вертолет со специалистами-врачами и медикаментами.

Рука доктора не дрогнула ни разу, за все это мучительно тянувшееся время он не выказал никаких признаков нерешительности. Врач ругался и импровизировал, извлекая из-под спуда алкоголя и впустую потраченных лет былые знания и навыки.

Но, увы, все его усилия оказались тщетны. Мак угасал: как мы ни пытались вернуть его к жизни, он слабел буквально на глазах. Когда до прибытия вертолета оставалось каких-то восемнадцать минут, блюзмен издал глубокий вздох. Он поднял руку, словно хотел коснуться наших лиц в знак немой благодарности, и его душа отлетела. Все наши попытки реанимировать его оказались тщетными. Нам оставалось лишь смириться и прекратить их.

Доктор Сидней понурил голову. С того места, где я стоял, было трудно определить, от чего сотрясается тело врача: от усталости или от охвативших его вполне естественных человеческих эмоций. Когда он поднял на меня глаза, я увидел в них боль и отчаяние.

– Я, вообще-то, детский хирург и больше привык оперировать изувеченных ребятишек, – тихо сказал он, словно оправдываясь за свое пьянство, обветшалый дом, жизнь в изгнании и накопившуюся в душе безмерную боль.

Представляю, каково это – потерять ребенка на операционном столе.