Посмотрела на мужчин, разглядывающих монастырь, покосившийся погнивший забор и пропылённые степные дороги к нему. Отвернулась:

— Я пошла, — и резво перебежками ушла в ближайший островок лесополосы.

Ветки хлестнули по быстрому телу, мягко перекатывающемуся со стопы на стопу по пыльной степной земле, колко хватающей снизу острыми кончиками сушеной за жаркое лето травы. Недовольно убрала с лица волосы, столкнула в сторону ветвь, и перешла на шаг. По земле хотелось ходить медленно, степенно, будто наполненная водой ваза — чтобы не расплескать ни капли, не споткнуться, не упасть и не разбиться. Усталость и желание крови иссушали её. Всё рушилось вокруг, песком утекало меж судорожно сжатых пальцев. Ещё вчера она считалась лучшей в среде инициаторов, её, нежить, брали на задачи лучшие из инквизиторов, ей доверяли самые опасные задачи, и, выделяя, могли говорить как с человеком, а теперь она стала никем. Была ничем, но лучшей, а стала — кем? Отверженной, проклятой, одинокой, возле которой тёрся огромным мартовским котом бывший бет, а ныне равный. И только вспомнив о том, как заходится от волнения внутри кровь, когда Даниил приближается, прикасается, она невольно улыбнулась — горделиво и счастливо.

Он, конечно, догнал. Оставив далеко позади «брата йахаса», в десяток мощнейших прыжков перемахнул полосу пустой земли и шумным тигром ворвался в лес. Схватил за локоть.

— Аля!

Она фыркнула, смотря в его распалённое и хмурое лицо.

— Если ты будешь скакать под стенами этого кремля, то просчитать нападение йахов будет не сложно!

Даниил растерялся, а потом пожал плечами:

— Вероятно… — и отпустил локоть. Его губы сошлись, пролегая злой складкой.

Он отвернулся, смотря на то, как неторопливо, пользуясь рельефом, пробирается к ним «брат йахаса». И Алиса поняла, что обидела дважды. И своим резким уходом, и теперь тем, что не оценила его порыва. Обидела, ничего не дав взамен.

— Даня?

Не оборачиваясь, он отозвался:

— К вечеру Александр обещал собрать людей и бетов.

Алиса вздохнула:

— Значит, в ночь?

Подошла и, обняв йаха за крепкий торс, скрытый за тонкой рубашкой, прикоснулась щекой к приподнятой лопатке. Даниил шумно, по-звериному, вдохнул и схватил её ладони, прижимая к телу сильнее. Она втиснулась в податливо прогнувшуюся спину, буравясь носом в танцующий под её напором позвоночник. От жаркой кожи звучал — словно сотни смычков вмиг вспорхнуло над струнами — запах сладкой, запретной и, одновременно с этим, разрешённой крови. Крови родной, но крови, готовой литься для неё. И от этой музыки кружилась голова. И всё вокруг, словно отдалялось до самого горизонта, оставляя только солнце, топящее в мёд кожу, и небо, в котором можно раствориться без остатка.