— Кулибин, чай будешь? — спросил гость, ставя перед хозяином бутылку коньяка.

— Фух, напугал! Я думал, и правда ты уже на чай перешёл.

— А это и есть чай, — Роман невесело улыбнулся.

— Иди ты! — Кулибин отложил работу, взял в руки бутылку, покрутил её перед глазами, потом рассмотрел внимательно через увеличительное стекло и неуверенно произнёс: — Да вроде не похоже на «катанку». Вроде как заводская.

— И, тем не менее, это чай. Я купил его на чаевые. Понимаешь, мне, русскому офицеру, сегодня дали чаевые. Мне! Как какому-нибудь гарсону!

— Вот чудак! Дали — не отобрали.

— Теперь я хорошо понимаю, что чувствовали белые офицеры, оказавшиеся в эмиграции. Только они на чужбине терпели унижения, а я на родине, за которую кровь проливал свою и чужую.

— Ладно, не заводись, — зная характер соседа, почти ласковым тоном сказал хозяин. — Честно заработанные чаевые — это не унижение, а прибавка к заработку за хорошо сделанную работу. Мне вон тоже иногда сверх того, что прошу, делают прибавку. Если отказываюсь, то обижаются люди. Я к ним с душой — и они ко мне так же. Так что хватит заниматься самоедством. Наливай! Как раз Жанкина картошка будет кстати.

— Нет, не надо, — запротестовал Роман. — Я тут нарезки принёс. — Он достал из кармана спортивной куртки свёрток и стал искать, куда его пристроить среди хаоса из запчастей и инструмента.

— А пойдём-ка, брат, на кухню, — предложил Кулибин. — Чувствую, разговор у нас не на один час.

Гость не стал возражать. К колбасной нарезке были добавлены солёные огурцы и несколько кусочков ржаного хлеба — пшеничный Кулибин не признавал. По праву хозяина наполнив рюмки коньяком, он спросил:

— За что пьём?

— Давай просто выпьем — и всё, — сказал Роман и опрокинул содержимое рюмки в рот.

Хозяин квартиры с грустью посмотрел на него, покачал головой и тихо произнёс:

— Тогда за тебя, Рома.

Выпив коньяк, он уже веселее добавил:

— А хороший коньячок-то! Уже и не помню, когда такой пил. Надо немедленно повторить, тогда, может, вспомню. Наливай, Ромка!

После второй рюмки разговор начал налаживаться.

— Напрасно ты, Рома, грустишь, — говорил Кулибин. — Ну турнули тебя из армии, ну Люська твоя сбежала — туда ей и дорога! Но жизнь на этом не закончилась. Моя вон тоже от меня драпанула — и что? Думала, побегу за ней. Ага, щас! Всё брошу, шнурки поглажу и на пузе проситься приползу! Не будет этого! Даже Жанка моя понимает, что мамка неправа. Я ведь не пропойца какой-нибудь, не гуляка! Чего ещё этим бабам надо?

— Ты у меня спрашиваешь? — удивился Роман. — У Верки своей надо было спрашивать. Моя Людмила мне честно сказала, что жизнь с таким идиотом, как я, её не устраивает. — Он ненадолго задумался, похрустел огурцом, отщипнул маленький кусочек хлеба, обмакнул его в соль, отправил в рот и произнёс свои мысли вслух: — А я даже где-то её понимаю. Нам уже за тридцать перевалило, а детей нет. Какие там дети при моей работе? Вечные командировки, госпиталя, переезды. Я благодарен ей хотя бы за то, что мать мою она до последнего досматривала.