Ньярлатхотеп

Ньярлатхотеп

Ньярлатхотеп… Ползучий хаос… Я последний… Мне будет внимать пустота…

Не помню точно, когда все началось, но с тех пор прошло уже несколько месяцев. Царившая повсеместно напряженность была воистину ужасной. К политическим и социальным потрясениям прибавилось непостижимое и тягостное ощущение скрытой физической угрозы, угрозы всеобщей и всеохватывающей, угрозы, какую можно представить только в ужаснейших фантомах ночи. Помню, люди ходили с бледными и встревоженными лицами и шептали предостережения и пророчества, которые никто не осмеливался повторить осознанно или даже признаться самому себе, что слышал их. Чувство чудовищной вины пало на землю, а из межзвездных бездн хлынули холодные течения, от которых люди дрожали в темных и уединенных местах. В последовательности времен года произошла дьявольская перемена – жаркая осень зловеще затянулась, и каждый ощущал, что весь мир – а может, и вся вселенная – перешли из-под власти известных богов или сил к тем богам или силам, что людям неведомы.

Именно тогда и явился из Египта Ньярлатхотеп. Кем он был – этого сказать не мог никто, но в жилах его текла древняя египетская кровь, и выглядел он словно фараон. При его виде феллахи преклоняли колени, хотя и не могли объяснить, почему так поступают. Он заявил, будто восстал из мрака двадцати семи веков, и якобы получил послания из мест, чуждых нашей планете. Ньярлатхотеп – смуглый, стройный и зловещий – пришел в цивилизованные страны, повсюду скупая загадочные приборы из стекла и металла и собирая из них еще более непонятные аппараты. Он много говорил об электричестве и психологии и демонстрировал силу, от которой зрители теряли дар речи, и которая невероятно увеличивала его славу. Люди советовали друг другу сходить посмотреть на Ньярлатхотепа – и дрожали при этом. А там, где оставлял свой след Ньярлатхотеп, покой исчезал, ибо предрассветные часы оглашались воплями от кошмарных снов. Никогда прежде эти крики не были такой распространенной бедой; теперь же мудрецы едва ли не требовали введения запрета на сон в предрассветные часы, дабы истошные крики в городах поменьше тревожили бледную, источавшую жалость луну, тускло освещавшую зеленые воды, скользившие под мостами, и старые шпили, осыпавшиеся под тусклым небом.

I remember when Nyarlathotep came to my city the great, the old, the terrible city of unnumbered crimes. My friend had told me of him, and of the impelling fascination and allurement of his revelations, and I burned with eagerness to explore his uttermost mysteries. My friend said they were horrible and impressive beyond my most fevered imaginings; and what was thrown on a screen in the darkened room prophesied things none but Nyarlathotep dared prophesy, and in the sputter of his sparks there was taken from men that which had never been taken before yet which shewed only in the eyes. And I heard it hinted abroad that those who knew Nyarlathotep looked on sights which others saw not.