И имя Борхеса здесь звучало в полную меру. Потом нам разработали маршрут. Я, как уже поминал, был и в Центре Борхеса, и в его музее. Но самая большая неожиданность случилась совершенно по-борхесовски. Это было после посещения кладбища Ricoleta, где я увидел могильный ансамбль Сармьенто. А потом с коллегами мы отправились в кафе La Biela, кафе, перед которым рос тридцатиметровый фикус с ветвями толщиной с человеческое туловище. Вроде дерева из «Детей капитана Гранта», на котором умудрились спастись все герои. И вот, войдя в кафе, я остолбенел: за столиком перед входом сидели – слева Хорхе Луис Борхес и справа его зять и соавтор Адольфо Бьой Касарес и, похоже, беседовали. Между ними стояло пустое кресло, словно приглашая вошедшего к собеседованию. Да простят мне поклонники Борхеса и пусть удивятся те из аргентинских профессоров, кто не знал о его существовании. Но я сел между двумя классиками, на свой лад продолжив макабрическую игру, которую они так любили, общаясь то с Сервантесом, то с Гомером и т. д. Я общался с ними, прежде всего с Борхесом, размышляя о той сверхзадаче, которую он решил для аргентинской литературы, превратив ее из литературы провинциальной в литературу мирового уровня.
Но чтобы осознать это, читать Борхеса надо внимательно, вдумчиво и усидчиво. И понимать его иронию, доверяя ходу мысли гения.
Отстаивая честь и достоинство (О повести Генриха Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм, или Как возникает насилие, и к чему оно может привести»)
Отстаивая честь и достоинство
(О повести Генриха Бёлля «Потерянная честь Катарины Блюм, или Как возникает насилие, и к чему оно может привести»)
Очевидно, в каждой литературе есть художник, для которого малы и недостоверны такие определения как «большой» или даже «великий». Он в них не укладывается, потому что ему дано нечто большее, дано историей, судьбой, талантом прикоснуться к самым сущностным и болевым точкам своей культуры и оценить их с нравственной безошибочностью. Иными словами, он оказывается в ряду тех людей, которые, как говорил Достоевский, оправдывают собой существование человечества. Таким писателем в послевоенной немецкой литературе был Генрих Бёлль.