Помолчав немного, Павля переходил, так сказать, к практической части своей речи, а именно к различного рода проклятьям, которые он раздавал всем колдунам, которых когда-нибудь встречал и когда-нибудь слышал.

– Будь ты проклят, сволочь, – с удовольствием говорил он, причмокивая языком. – Чтобы тебе на том свете в жопу горящих углей насыпали. Чтобы тебе покоя на том свете не видать. Чтобы ты на своих яйцах поскользнулся.

Переведя дух, продолжал:

– Чтобы твоя могила гнилыми хуями поросла.

И это был, конечно, высший пилотаж, хотя и развернутый на безопасном расстоянии.

Иногда, впрочем, Павля не выдерживал и, подойдя поближе к соседскому дому, где, по его мнению, жила одна из колдушек, начинал грязно ругаться и угрожал выпустить собак.

– Ты, небось, думаешь, что Павля – это так себе, – кричал он, не решаясь, впрочем, ступить на чужую территорию. – Да я вас, колдунов, насквозь вижу, мать вашу так! Вам бы только крови православной насосаться, это вы умеете, колдушки поганые!.. Вот спущу собачек, враз по-другому запоете!

– Я милицию вызову, – кричала соседка из форточки.

– Зови хоть Сатану, – кричал в ответ Павля, но слегка уже спуская тон на тормозах.

– Ты зачем хулиганишь, аспид ты ненасытный, – кричала в свою очередь тетя Нина, держась, впрочем, безопасного расстояния. – Или хочешь, чтобы тебя, как в прошлый раз, забрали, алкоголика?

«Прошлый раз», о котором говорила тетя Нина, случился лет так пятнадцать назад, но с тех пор служил весьма весомым аргументом против разбушевавшегося Павли.

– Убью! – кричал Павля, тряся попавшее ему под руку полено, тогда как решимость извести немедленно всех колдунов уже оставила его.

И вот он отступал, ворча напоследок, словно побитый пес, и грозя всему миру своим сухоньким кулачком.

Иногда он плакал, понимая, что не с его слабыми силами победить змеиное царство колдунов и колдушек, но чаще хрипло ругался разными замысловатыми ругательствами, в чем он был большим виртуозом, с чем были согласны все, его знающие.

Наконец, усталость брала свое, и Павля постепенно начинал сдаваться.

Завертев напоследок страшное матерное проклятие всем колдушкам и колдунам, он подымался на чердак сарая и здесь продолжал ворчать, словно старая собака, которую никто не принимал в расчет, хоть она всякий раз и предупреждала об опасности.

– За что терпим, Господи?– шептал он, заворачиваясь в брезентовый плащ. – За что, скажи, родненький?.. Или Христос приходил, чтобы колдушки проклятые нам на шею сели?

Голос его срывался, и, широко открыв глаза, он с напряжением всматривался перед собой, словно ждал, что ответят ему капризные Небеса.