Он сглатывает.

— Я доверяю тебе, — сказал он. — Но не доверяю…

— Чему?

— Миру, наверное, — он опускает глаза. — Ты говоришь, что есть много хорошего. Но хорошему свойственно быть нереальным. Для меня.

Трудно злиться на кого-то, когда он так говорит.

— Я — реальна, — говорю я ему. — И я действительно тебя люблю. Думаю, по-настоящему я влюбилась в тебя, когда ты подготовил для меня Рождество. Я так сильно хотела поцеловать тебя в тот день, так много раз. Думала, что ты замечательный. Я не могла поверить, что кто-то пойдет ради меня на такое.

— Я бы сделал для тебя гораздо больше, — он делает паузу. — Трудно сказать. Но, конечно, я полюбил тебя во время Солнцестояния. Я так сильно за тебя боялся, и ты… ты, кажется, тоже за меня боялась. Если я еще не знал, насколько ты добра, то тогда я с лихвой это прочувствовал. Я осмелился поверить, что, возможно, ты не ненавидишь меня. А потом, на Рождество, когда ты выглядела такой счастливой, я подумал, что, может быть, мне есть что тебе предложить. Что моя привязанность не абсолютно односторонняя и безнадежная.

По мне разливается странное тепло, я словно вижу перед собой его видение меня. Мне хочется в трепетать от счастья, полного восторга и головокружения от ощущения, что он любит меня, что он, кажется, любил меня с самого начала.

Но меня удерживает нотка грусти в его голосе, суровое напоминание о том, что он считал себя недостойным любви, думал, что я ненавижу его.

— Я никогда не ненавидела тебя, — говорю я. — Даже в самом начале. Я была зла, что оказалась тут в ловушке, но, как только поняла, что ты сделал это, дабы защитить меня… я была сильно сбита с толку. А потом, когда я начала понимать, почему… — я приподнимаюсь, чтобы обхватить его лицо, смахивая серебристые слезы. — Ты хороший, милый и чудесный, я почти боюсь делить тебя с кем-либо еще, потому что мне кажется невозможным, что никто другой не видел твое сердце таким, какое оно есть. Мне не верится, что ты мой, что хочешь меня, потому что у тебя должна быть возможность иметь кого угодно.