Перед выездом на лесной проселок в зарослях осокоревой уремы уже смело защелкали и первые невидимые соловьи-разбойники. В высоких и тучных травах-дудняке – то там, то сям – запокрякивали дергачи, как бы спозаранку собираясь пешком в свое ночное. И седок на сивом мерине, уже было задремавший, вдруг размечтался:

– Вот так бы ехал и ехал в этакой благости, не зная ни забот, ни печалий, – и тут же как бы невзначай обратился к Ионе: – А тебе, крестник, случаем не надоело блукать по белу свету? Твое шатанье по морям, по волнам, как мне сдается – пустое гвоздодерство! Это, когда одним концом вбиваешь гвозди, зашибаешь большую деньгу, а другим их вытаскиваешь, свои нелегкие труды спускаешь яшшиками.

– Крестный, по самое горло сыт советами.

– Племяш, труждуший человек живет не чужими советами, а делом своим! – возвысил голос дядя. – А ты не сделал этого дела. Не сделали его за тебя и другие. Ежель и сделали б, то не так, как сработал бы ты сам свое дело, то, которое и есть над нами – суд Божий!

Гость в оправдание себе за несостоявшуюся роль устроителя земли новинской сам с укором спросил:

– А ты-то, мастер Новин, чего такого тут добился?

– Моих делов, – вздохнул дядя, – их тоже тут кот наплакал. Все выправлял чьи-то промахи да огрехи и на этих кособоких жерновах перемолол жисть свою, всю как есть, на муку истории, штоб выпекать все те же дырки от бубликов.

Выкупленного сивого мерина сродники отпустили на вольный выпас перед Лешачьим урочишем. Снимая с него узду, Данила Ионыч не удержался от шутки:

– Теперь ты, Дезертир, у нас – Божья лошадь: нигде не числишься и живая! С тобой в пору б поменяться жистью, только из-за одного твоего пачпорта. Как ты возвеличен над рядовым колхозником, аж завидки берут! А вот узду твою – возьму себе на память. Шуркиным детям передам. Так што память о тебе будя долгой.

За березовым Татьяниным колком открылась деревня, где уже вовсю гуляла по кругу – от двора к двору – петушиная зоревая. У околицы дядя разумно предложил племяшу свернуть к реке, чтобы не привлечь внимание сельчан своим «белоголовым боезапасом».

– К дому подойдем со стороны огородов. А то на дармовую выпивку набежит – ни свет, ни заря – всякая шелупень. Жуть, как помельчал за последние годы народишко-то в деревне. Вместо косы али топора все норовит ухватить в руки граненый стакан. И особливо все горазды на шаромыгу.

И помолчав немного, он тяжко провздыхал:

– Вот так мы, племяш-крестник, тут и живем-маемся. Свои, через постоянные отчебучи сверху, бегут из деревни куда гляделки глядят, а пришлая шелупень без роду без племени, которой ни за кого не больно, ни перед кем: ни перед людьми, ни перед Богом не стыдно и не страшно, прет откуда-то. Как тараканы из щелей прет, жуть!