Но бомбы все падали, в итоге столица наглухо закрылась, закупорилась. В первые три дня, правда, ее жители не сразу сориентировались и не знали, как им быть. Преобладали истерические настроения. Люди пытались эвакуироваться, уехать, но бомбы все продолжали падать, на берегах обеих рек то и дело слышались взрывы, и негде было от них спастись. Те, кто остался в столице, полагали, что дольше недели бомбежки не продлятся, что это попросту неэффективно и слишком дорого, что противник вскоре прекратит налеты и уйдет, нужно только потерпеть немного. На четвертый день люди, испытывавшие непреодолимую тягу к свободе, хотя бы самой минимальной, несмотря на сложившиеся обстоятельства — а может, как раз в связи с ними, — стали опять посещать кофейни, посиживать с соседями на крыльце, зачастую выходили, чтобы вместе покурить или выпить, даже после сигнала воздушной тревоги. Вне дома возникало некое особое ощущение безопасности. Люди рассуждали, мол, в толпе ты являешь собой куда меньшую, к тому же подвижную мишень, чем сидя в доме и тщетно надеясь, что бомбардировщик промахнется и не попадет в то здание, где спрятался ты. Кофейни были теперь открыты всю ночь, но освещены крайне слабо. Где-то в задней комнате тихо шипел включенный телевизор, а люди сидели, негромко переговариваясь, над своими бокалами с пивом или ледяным чаем и любовались бесполезными красными фонтанами огня из зенитных орудий, стоявших на холме. Пока длились бомбежки, мой дед отказался читать газеты и не разговаривал о происходящем даже с моей матерью, которая в течение первых трех дней только и делала, что сидела у телевизора, охала и взвизгивала. Она не выключала его, даже ложась спать, словно надеялась, что работающий телевизор способен неким образом оградить ее от того ужасного грохота, который раздавался снаружи. Будто изображение нашего города на экране могло помочь ей понять, что же все-таки происходит, и сделать эти события хотя и осмысленными, но далекими, а потому и не имеющими особого значения.

Мне было двадцать два, и я как раз поступала в Военную медицинскую академию. То, что дед по-прежнему тщательно соблюдал все свои ритуалы, я воспринимала как стойкость его натуры. На мой взгляд, он совершенно не переменился, продолжал придерживаться строжайшей дисциплины, последовательности действий и стоицизма. Я не замечала и не сознавала того, что ритуалы эти уже изменились сами по себе, что существуют очень четкие различия между теми привычками, которые призваны сохранить душевный покой и комфорт, и другими, так сказать превентивными, возникающими под конец жизни. Дед, как и прежде, выходил из дома с таким видом, словно у него имелся длинный список больных, которых он обязан был посетить. Однако те его пациенты, что лечились у него всю жизнь, теперь стали умирать один за другим, уступая натиску болезней, свойственных старости, хотя их доктор по-прежнему был с ними рядом. Дед, как и раньше, каждый день делал зарядку, но теперь это были легкие, довольно поверхностные упражнения старого человека. Он вставал в гостиной лицом к окну, и в бледном утреннем свете было видно, что спортивные брюки болтаются на нем мешком и нелепо натянуты поверх носков. Дед привычно закладывал руки за спину и по-прежнему энергично, с глухим стуком, разносившимся по всей квартире, поднимался на носки и опускался на пятки. Это упражнение он неуклонно проделывал каждое утро, даже если в соседнем квартале начинали завывать сирены.