Мы останавливались в каком-нибудь леспромхозовском поселке, принимались жить на этом новом месте, в бараке, но вскоре война опять приближалась, и снова мы залезали в кузов с фанерным фургончиком.

Помню, в Устюжну к нам приехал отец. Он приехал из Ленинграда: переплыл Ладогу на буксире, догнал нас на бензиновой полуторке. Об этом чуде техники так все и говорили тогда, с почтением, как теперь говорят о ракетах, — «бензиновая»!

Я помню отца, он нас провожал в сумерках ненастного ноябрьского рассвета, стоял на иссеченной дождем дороге, в серой рубашке с расстегнутым воротом и почему-то без пиджака. Тогда я не понимал, какой он был молодой. Теперь-то мне это понятно — ему было чуть за тридцать.

Дороги дальше не было никакой, мы ехали еще месяц по вологодским лесным проселкам. Машину ремонтировали в Вологде, в Буе, в Галиче; чурку мы сами пилили, выбирая в лесу сухостой. Наилучшая чурка получалась из сельских изгородей — о! на этой чурке машина тянула, как на бензине. Ну, не совсем так, однако тянула. Бог знает, по каким законам механики мотор заводился, машина ползла. Мы пересекли Вологодскую область, очутились в Костромской. На станции Мантурово нас застигла глухая зима. Наши силы и продовольствие, а также терпение водителя тут полностью истощились. Машину сдали — на ходу, вместе с шофером — в трест «Мантуровлес». После я видел: эта машина возила из лесу хлысты и дрова, за рулем сидел так и не побрившийся шофер Мишка.

Мы поселились в деревне Градулево, на берегу Унжи. Вот тут-то я порыбачил, побегал за грибами, за ягодами. И помню, влюбился — уже не впервые, но сильно, в одноклассницу (я ходил в четвертый класс), кажется, Тоню.

Первое мое путешествие по лесным российским проселкам, с ночевками у костра или в избах у незнакомых, но неизменно добрых, чудно говорящих людей, с первой привычкой к пиле, топору и лопате как предметам первейшей жизненной необходимости, с новой мерой оценки людей: кто чего стоит перед лицом невзгоды — быть может, тут и была заронена в мою душу искра неутолимой страсти странничества; она впоследствии разгорелась и жжет меня до сих пор. Несомненно также и то, что сказавшаяся уже в детские годы, в тяжелое время, в эвакуации моя влюбчивость не ушла от меня вместе с детством. Еще ладно, что с седьмого класса по десятый мне привелось учиться в однополой среде — в мужской школе...

В сорок третьем году мы вернулись — по железной дороге — в Тихвин, к отцу. Помню: солнечный мартовский день, коробка разбомбленного вокзала, обгоревшие вагоны и цистерны на путях. Я выпрыгнул из потемок теплушки, мгновенно ослеп, ткнулся носом во что-то железное, не сразу понял, что это пряжка ремня, не сразу осознал, что передо мною стоит мой отец: распахнуто его кожаное пальто, ровно настолько, чтобы был виден один-единственный орден на синей гимнастерке — орден Ленина; маленький, сияющий, без ленты орден на необъятной отцовской груди.