В этой связи как не задуматься над еще одним сопоставлением времен. Однажды в большом сибирском городе мы разговорились с умными, почтенными преподавателями местного пединститута, напоминавшими своим обликом, разговорами и подходом о земской традиции (выяснилось, кстати, что они потомственные преподаватели, их предки действительно трудились в земской педагогике). Эти люди с грустью рассказали, что на отделении русского языка немалую часть студентов, особенно студенток, составляют выпускники сельских школ, присланные оттуда со специальным направлением, которое обязывало после окончания пединститута возвратиться в родные края, уже учителями: «Мы даем этим девочкам диктант, и они делают 7–10 ошибок; без направления из глубинки они, конечно, не были бы приняты. А мы их зачисляем, и через несколько лет они возвращаются в родные села, делая в диктантах 3–4 ошибки».

Широкий, хорошо поставленный «круговорот невежества в природе»: отдельные, действительно способные люди, которые возвращаются в свои деревни, — исключение, лишь подтверждающее правило. Можно, конечно, жонглировать цифрами, найти прогресс в том, что тысячи, пусть невежественных, учителей все же теперь идут в деревню, где прежде трудились единицы. Но можно (и думаем, должно!) рассудить иначе. Сто лет назад в темную, безграмотную деревню отправлялись люди, уверенные: если масса отсталая, то педагог тем более должен быть высокообразован. Теперь же стихийно складывается практика: там, в глубинке (да и ведь не только в глубинке!), публика столь «серая», что сойдет любой наставник, даже делающий в диктанте по нескольку ошибок.

Принцип противоположный старинному не только в практическом смысле, но прежде и более всего — в нравственном…

В XX веке необходимость известного просвещения была ясна даже консервативным верхам; в какой-то степени оно поощрялось, но в то же время пресекалось из‐за боязни, что темные люди начнут слишком много понимать…

Нет ли тут, увы, современных аналогий? Просвещение, образование, конечно, необходимы, но «консервативные верхи», большей частью инстинктивно, а порой и сознательно, всегда опасаются истинного просвещения, которое ведет к самостоятельности, живой инициативе…

Сходные события происходили с 1860‐х годов в сфере печати.

Старая, жесткая предварительная цензура заменяется с 1865 года новыми правилами; по-прежнему цензоры читают перед выходом издания сравнительно массовые, для народного чтения, а также наиболее распространяемую периодику; значительная же часть книг, периодических изданий (таких, например, как журналы «Русская старина», «Русский архив») подвергается отныне цензурированию лишь после выхода («карательная цензура»). В этих случаях порой перехватывается часть уже готового тиража, делаются предупреждения, которые, накопившись, позволяют начальству запретить издание.