— Вернись, я еще не сказала то, что хотела сказать! Речь не о твоем самолюбии, а о душевном спокойствии отца. Он на службу ходит, статьи пишет, на учителей тебе зарабатывает. В техникум архитектурный тебя запихнул. Не забывай, что Лёня Гаврилов, который тебя туда тащил, — друг твоего отца.

Илья побледнел, затем почувствовал, что покраснел от сжавшего сердце чувства стыда за самооправдания и жалость к себе. Ушел к себе в комнату. Бедная Элка! Он вспомнил, что ему, Илье, она, напротив произносила речи в защиту сына: «У парня тяжелое время, затянувшийся переходный возраст! Будь снисходительнее. Ведь из вас двоих ты старше. Не забывай этого. Парень мучается, не знает, что ему с собой делать, не может найти себя. Нотациями тут не поможешь. Только терпением». Но терпения у нее было немного, она срывалась, кричала на Антона. И все равно каким-то образом находила с ним общий язык. Может, благодаря гитаре.

Открылась дверь, вошел сын.

— Папа, прости меня. Я был не прав.

— Ну что ты милый. Я не сержусь. Просто расстроился.

Он притянул сына к себе и поцеловал в щеку. Тот вначале подставил лицо, а потом вдруг сам прижался к Илье и поцеловал его в ответ.

— Я больше не буду. У меня так бывает. Неизвестно с чего крыша вдруг едет. На меня и другие обижаются. Даже подружки. Ты уж не сердись на меня.

— Ничего, ничего, — говорил Илья.

— Ну, я побегу, ладно? А то я опаздываю…

— Конечно, конечно…

Сын выскочил, хлопнула входная дверь. Чувствуя себя не в силах смотреть Элке в глаза, через пару минут Илья вышел тоже, не заходя к ней в комнату.

Внизу у лифта около решетчатой двери в подвал, как всегда, стояло днище молочной коробки с остатками молока, из-за решетки светились кошачьи глаза, на полу в подъезде валялись скомканные пачки из-под сигарет, обрывки оберточной бумаги, пустые кульки и прочая шелуха, которую жильцы и случайные обитатели подъезда бросали там, где стояли, не утруждая себя десятью метрами до мусорных ящиков. Впрочем, уличные мусорные ящики были переполнены, давно не вывозились, рядом с каждым из них высилась куча мусора таких же размеров, как и ящик. В утреннем воздухе — пока не разъездились машины и не перебили все остальное гарью и выхлопными газами — запах помойки был силен и резок.

«Выбросить бы сюда себя самого, а сверху чтоб еще мусором засыпало. Большего не заслуживаю. Свинья! Это не Антон свинья, это я свинья! Подонок. Бедная Элка! Она же меня еще и защищает. Пытается наладить контакт отца с сыном. А я? Что меня несет к другим бабам?» — он даже не про Лину подумал, а про баб вообще — вроде Марьяны кисочек-девочек. «Из-за этого и чувство вины. Как побитая собака. Но почему? Ведь это тот самый стиль жизни, который Элке так импонирует в других мужиках: умница, гуляка, весельчак, вечно у кого любовницы-минутки. Да и ему она говорила: «Киски это ничего. Главное, чтоб ты не влюбился». Мудро. В чем же он виноват? Что влюбился в Лину? А Элкины шашни с Паладиным? Стоп! Из-за этого вчера чуть с ума не сошел, опять к Лине вернулся, а теперь так завиноватился, что забыл. Стихи-то Саше Паладину! Шутка ли? «В учености ни смысла, ни границ». Это она про него, про Илью. «Расскажет больше томный взмах ресниц». А это она про себя и к нему обращение. А дальше, хотя и под Хаяма, но прямо Сашин образ жизни: «Пей! Книга жизни кончится печально. Укрась вином мелькание страниц». Действительно, книга жизни… Книга Жизни… Почему бы ей и не защищать меня перед сыном?! У самой физиономия в пуху. К Паладину не уйти. Женат! Родительским достоянием, пар-тократическим особенно, не поразбрасываешься. Что ж мужа-то дотравливать! Все-таки дом содержит, — он почувствовал злость, безобразие и цинизм своих мыслей и спохватился. — Боже мой, какая тоска! куда идти, как жить?»