— Понял. Двадцать.

Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать — все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман — сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:

— Ничего, ребятки. Бывает хуже.

— Но реже.

— Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!

Нога болит — моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут — как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это — пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.

Вот! У — ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.

Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…

Удержали.

У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.

Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?

Вот чуть оправиться и — вон…

— Это… это уже ни в какие ворота не влезает, — говорит бортмеханик, широко разевая рот. — Это — настоящее гадство.