И всё же — моя мама была старым, но светлым человеком. Сознания и связности речи уже не было, и все таланты и всё сотворённое, выстраданное и пережитое на этом свете — из неё ушло, поглотилось неведомыми чёрными дырами. Они зияли, и каждого человека в разуме и силе — устрашали. Вместо таинственных божественных даров, щедрой доброты, сердечности, энергии, всего, что зовется личностью, остался непроницаемый скафандр, заполненный непознаваемой пустотой. И эта каждодневная пытка (моя, но не её, так мне кажется) оборачивалась выявлением во мне неведомых и дурных чувств. Человек при жизни исчез, стал другим, и, как бы я ни хваталась за соломинку надежды, — «она — та самая, ещё узнаваемая…» — все это было самообманом, который через пару дней окунал меня в ещё большее отчаяние, в выжженную и безысходную пустыню выжидания. Уже было трудно определить, какого ожидания, скорее всего, это была подсознательная надежда на высвобождение страдающего существа из телесного плена, поддерживаемого в этой юдоли слез лекарствами, уходом и любовью близких. Она так уютно лежала на огромной розовой подушке, укрытая тремя одеялами, с иконкой преподобного Серафима в изголовье и фотографией, на которой её юный внук обнимал белого с розовым брюшком бультерьера…

Почти до самого конца у мамы оставалась реакция на красоту. Она улыбалась совершенно беззубым ртом, и в глазах загоралась смешинка, когда она видела букет живых цветов или на мне красивое платье, но на следующем этапе превращения она потеряла и это, и даже отчетливый вкус: требовала шоколада и в суп добавляла шесть кусков сахара. Потом она стала злой, требовала закрывать двери, занавешивать окна и постоянно завязывала узлы из носовых платков — как бы «на память».

Из подсознания моего все труднее выплывают светлые годы, и возрастная тоска прочно завладевает мной. Житейская суета, мелкие неприятности выбивают из равновесия, лишают сна, необъяснимая тревога теснит разум, а сладкие ностальгические времена размываются в памяти.

Да, с каждым годом всё реже меня охватывает чувство восторга, состояния счастья, когда весенний дождь, первые запахи черёмухи и морского порывистого ветра, наполненного илом и солью, рождают чувства уверенности и безграничного единения со всем миром. В какой-то момент произошел разрыв. Мой вселенский рай стал малым квадратиком: передо мною безбрежное море — темно-синяя, потом бирюзовая, небесная влага, переходящая в прозрачность слезы ребенка; становится видно морское дно и стремительное передвижение косяков мельчайшей рыбешки, встревоженной моим приближением, ракушечная пудра белоснежного жаркого песка, словно повторяющего рисунок волны, сотворенного сильным послеполуденным ветром; а если распластаться на спине на этой застывшей воде, погрузив тело в горизонтальную невесомость, и смотреть в небо, то немедленно, из самой глубины души рвутся слова «Отче наш, Иже еси на небесех!..» — и хочется докричаться до Господа, и всё, абсолютно всё преображается. В такие минуты, похожие на глубокий сон, с возрастом мы погружаемся все реже, зато всё чаще страшимся приближения тревожной ночи и бессонницы. Море, километры пустого пляжа, апельсиновые рощи, наши прогулки, разговоры, только мы и эта тишина, которая перекрывает посторонние шумы. Моя душа одинока, ей не привыкать рваться из собственного плена, искать родственную душу, обманываться, наполняя её страданиями, опять пускаться в поиски, а ведь чего проще, не доводя её до отчаяния или самоубийства, — посидеть, никуда не спешить, почувствовать протяжённость суток и не будоражить лишними амбициями «импульса жизни». Мы вместе, сменяются сезоны, дни становятся короче, мы увлекаемся разговором, сопереживаем, и наши души, такие разные, в эти мгновения соединяются. О, это дивное состояние единства мыслей и вечного узнавания. В такие мгновения исчезает тоскливое чувство твоей затерянности в космосе. И конечно — живопись, книги и путешествия — единое множество частиц, образов красоты, недоступные нашему познанию до самого конца пребывания в этом мире. Как бы мы ни проницали своим убогим умом вселенную, которая питает нашу бессмертную душу, она не может спасти от одряхления и неминуемой смерти наши тела.