Таким образом, стратегия определялась взаимодействием между реальными ресурсами и политическими ожиданиями, смягченным идеологическим прагматизмом. Вполне вероятно, что большая часть военных действий, которые нам предстоит рассмотреть, велась не ради нанесения сокрушительного удара по врагу, но ради попытки достижения состояния паритета или равновесия. Причем они велись посредством истощения, рейдов, контрударов и разрушения вражеского потенциала[1452]. Члены правительства и императорского двора могли разделять общие убеждения относительно отношений с окружающим миром, однако стратегическая диспозиция армий Византийской империи не обязательно ориентировалась на эти убеждения как на приоритет.

Потеря престижа, связанная с успешными набегами и завоеваниями со стороны врага, была очень важным фактором, влияющим на ответные действия императора. Военные действия не обязательно преследовали только материальную выгоду, поскольку идеологическое превосходство играло исключительно важную роль в представлениях византийцев об их собственной идентичности и роли в общественном порядке вещей; точно таким же образом войны не велись с какой-либо долгосрочной стратегической перспективой. Любой урон, нанесенный противнику, считался успехом, но некоторые способы удара по врагу имели и идеологический смысл. Разрушение Ираклием зороастрийских храмов, захват Никифором I столицы болгарского хана в Плиске, нападение Феофила на Мелитену и Созопетру в 837 г., грандиозные претензии Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия на предстоящее возвращение святых мест христиан или разрушение культовых центров ислама — все эти события имели определенный идеологический смысл для современников. А несчастья, павшие на голову второго и третьего поколения после них, оказались более катастрофическими с позиций божественного провидения.

В свою очередь, одни театры военных действий имели большее идеологическое значение, чем другие. Так, войны с варварами на Балканах и к северу от Дуная считались гораздо менее престижными и славными, чем борьба с иноверцами-мусульманами на востоке, а в XI в. придворный интеллектуал Михаил Пселл замечает: «Казалось, что нет ничего великого в борьбе с западными варварами, <…> но когда он (император Роман III) обратился к живущим на Востоке, он считал, что будет действовать более благородно…» (Psell., III, 66).

В самом деле, у нас мало данных в пользу того тезиса, что войны велись специально для того, чтобы приобрести ресурсы, которые могли быть использованы с целью последовательной реализации определенного стратегического замысла. Если, конечно, не считать того факта, что захваты богатства и территории, которые сопровождали военные действия, были желательны сами по себе. Военные действия, как правило, велись в условиях нанесения максимального ущерба вражеской экономике и материальной инфраструктуре и сопровождались убийствами или порабощением населения, разрушением укреплений и городских сооружений, опустошением сельской местности. Точно таким же образом следовало принимать меры для предотвращения подобных действий, и к середине X в. византийцы довели до совершенства оба способа ведения войны[1453]. И в войнах VII–X вв. против арабов на востоке, и в войнах против славян и болгар на западе, византийская стратегия может быть обозначена как «стратегия измора»[1454]. Только в случае с усилением восточной экспансии Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия и в немного более позднем, но тесно связанным с ними завоевании Болгарии Василием II можно обнаружить глубокие намерения. В первом случае посредством агрессивной политики по отношению к малым мусульманским государствам в Сирии и Джазире Византия пыталась расширить и укрепить свое территориальное могущество, равно как и могущество анатолийских магнатов, в этом регионе. Во втором, в качестве реакции на первый процесс, этой целью было создание новой базы ресурсов для правительства, которая была бы независима от власти и влияния этих магнатов и вместе с тем находилась в контексте практического решения проблемы ликвидации угрозы со стороны независимой Болгарии и восстановления имперского господства во всем Балканском регионе. Обе стороны этого процесса отражают особые структурные противоречия внутри византийского государства и общества и в то же самое время ясно демонстрируют степень, в которой внешняя политика и военная стратегия государства могут отражать властные отношения внутри самого обществам[1455].