Глядя вниз, я не сразу заметил весело шагающие мне навстречу загорелые девчачьи ноги в белых носочках и красных туфельках с ремешками. На круглых, очень знакомых коленках виднелась розовая кожица недавно заживших ссадин. Я глянул и помертвел: прямо на меня шла Шура Казакова – собственной персоной. В руке она держала эскимо на палочке, и ее лицо выражало полное жизненное счастье. Зеленые глаза лучились, а золотые волосы, собранные в два хвостика, подпрыгивали при ходьбе, касаясь острых плеч. На Шуре было короткое розовое платьице в горошек. Улыбаясь, одноклассница смотрела на меня в упор.

Это – конец! Сейчас она узнает меня, захохочет, смахнет с моей макушки газетную шапку-невидимку и сразу поймет, что я – дурак! А если еще заметит «шампиньон», то между нами все будет кончено навсегда, ведь объяснить ей эту глупейшую болезнь, неведомую даже журналу «Здоровье», обычными словами никак невозможно…

Но Казакова вдруг болезненно сморщила носик, почуяв, наверное, жуткий «иприт» (кстати, что это такое?), которым меня окатила парикмахерша. Шура резко свернула в сторону, не поняв, кого встретила на своем пути, и скрылась в дверях универмага.

Не знаю, как другие, а я, прежде чем заплакать, сначала ощущаю в горле какую-то болезненную щекотку. Слезы на глазах выступают потом, и весь мир вокруг расплывается, будто акварель на промокашке. Плачу я беззвучно, и бабушка Аня считает это признаком слабости организма, изнуренного малокровием. На самом деле громко рыдать – неприлично. Я же мужчина!

На перекрестке я вдруг заметил, что мой «шампиньон» пропал. Как не было. Наверное, от испуга и огорчения. Хорошо бы – навсегда!

…Дожидаясь зеленого света, чтобы перейти Бакунинскую улицу, я увидел мечтательно рассеянную Лиду. Она вышла из гастронома с покупками. В правой руке маман тащила сумку с продуктами, в левой – перетянутый шпагатом пухлый сверток с моей новой школьной формой, а под мышкой сжимала черные безразмерные ласты, о каких я мечтал. Кроме того, из сумки выглядывал уже знакомый мне букетик васильков, туго обмотанный черной ниткой. И вдруг я понял, что мама у меня такая же красивая и загадочная, как Шура Казакова.

Подойдя к светофору, Лида заметила меня не сразу, а когда узнала, ее глаза округлились от удивления. Она открыла рот, чтобы спросить, но слов не нашла. Я бросился навстречу, выхватив у нее из рук тяжелую сумку и ласты, испускавшие восхитительный запах молодой резины:

– Я помогу! Спасибо, мамочка!

– П-п-пожалуйста… – Лида наконец обрела дар речи. – А это еще что такое? – она кивнула на газетную шапку.