Сидят, прижавшись друг к другу, растроганные.

П у ш к и н. Я сам себе несносен. Побей меня, Виленька, побей, ей-богу, побей…

К ю х е л ь б е к е р. Пора мне привыкать к тому, что чадо мной всегда смеются. Так повелося с детства. А в лицее за один только год насочиняли на меня тридцать четыре эпиграммы…

П у ш к и н. Дурацкие, поверь, дурацкие.

К ю х е л ь б е к е р. Люди, которые знают только одну мою наружность, не знают меня.

П у ш к и н. Я тоже страдаю. Обезьяна.

К ю х е л ь б е к е р. Волнения и сотрясения нужны поэту. Но ты… Ты, брат, по-моему, самый красивый человек. И я не от наружности страдаю. Я страдаю оттого, что ты смеешься надо мною. Илличевский пусть! Что над моими стихами  т ы  смеешься, а я…

П у ш к и н. Уверяю тебя, Вилли, твои стихи не так дурны, ей-богу, не так дурны, слог иногда хромает. Но есть стихоплет граф Хвостов, так ты перед ним гений. Вот он какой сложил стишок. (Прыснул, потом читает.)

(Хохочет, щекоча Кюхельбекера.)

К ю х е л ь б е к е р. Постой, постой! (Скинул одеяло и, вытянув руку, встал во весь рост на кровати — длинный, как Дон-Кихот.) Гомер! Я спрашиваю, возможна ли поэма эпическая, которая бы наши нравы, наши обычаи, наш образ жизни так передала потомству, как передал нам Гомер нравы, обычаи, образ жизни Трои и греков? Может, я не смогу, может, у меня не хватит таланта, страсти, пламени, но все равно — вот я какой поэт! Громовержец. (Вытаскивает из-под матраца огромную тетрадь.)

П у ш к и н. Только умоляю тебя, Вилли, не читай, а то я не выдержу. И произойдет дуэль.

Входит  П у щ и н.