Он опять затягивается сигаретой, а сам глядит на меня в упор.

– Папа, спасибо, я больше…

– Сядь.

Дрожащими руками я нащупываю подлокотник кресла и сажусь.

– А ты знаешь, Герта, что после той ночи наказали только тех немцев, которые насиловали евреек во время погромов?

Я мотаю головой. Он подается вперед, лицо наливается краской гнева.

– Они совершили преступление, – продолжает он, – которое страшнее убийства. А знаешь чем?

Я не могу отвести от него глаз. И снова мотаю головой.

– Нет? Ну так я тебе расскажу. Тем, что они нарушили закон, строжайше запрещающий половые сношения между арийцами и евреями. Они подвергли опасности то единственное, что для нас по-настоящему свято. Нашу расовую чистоту. Для нас нет ничего важнее и ничего дороже беспримесности нашей крови. Именно за нее мы боремся день и ночь не покладая рук. Кровь – наше самое драгоценное достояние, а они покусились на ее святость! Этих людей исключили из рядов Национал-социалистической партии, всех до единого. Но это лишь начало наказания этих предателей, этих безмозглых идиотов! – И он со злостью давит сигару в пепельнице.

– А что будет убийцам?

– Их уже отпустили. Они выполняли приказ.

Я жду, что еще он скажет, но папа молчит. Делает глоток виски, гоняет его во рту.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– О, ты прекрасно знаешь зачем. Мы ведь понимаем друг друга, да? – И он улыбается мне. Как победитель. Решил, что теперь он все обо мне знает. И делает мне предупреждение, уверенный в том, что я не посмею им пренебречь.

Тень Карла на миг заслоняет от меня папу. Будь осторожна, Мышонок. Я больше не смогу тебя защитить.

Мои щеки вспыхивают.

– Да, папа, – говорю я. – Мы понимаем друг друга.

– Дело сделано, – сообщаю я Эрне, когда меня снова отпускают на собрания БДМ.

Никто ведь не боится теперь, что я улизну с каким-нибудь евреем. Репутация Эрны неколебима, по крайней мере в глазах мамы и папы. Ее влияние на меня по-прежнему считается благотворным. Если бы они только знали!