Они посмотрели снова, одновременно; комментарии от Раджи и Мартина поступали сплошным потоком. Что-то в восторженном тоне брата заставило Омита думать, что на самом деле это он не врубается, подумать только – не понимает; и его беспокоило, что где-то сидят пятнадцатилетние Мустафа, Эмбер, Дэвид, Джонель, Бобби, Анаконда – и смотрят не отрываясь; и находят то, что искали всю жизнь: совершенство, развлечение, юмор и…
Он не понимал. Что в этом смешного? Неужели Мустафа, Эмбер и Бобби животики надорвали? Или смеялся над этим только Раджа, сидя в одиночестве в номере афинского отеля? (Он приехал в Грецию купить у антиквара статуэтку времен кикладской цивилизации.) Да и то смеялся только потому, что не смог выразить свои эмоции иначе. Омит не знал. Скоро они досмотрели. Ролик был короткий.
В самом начале девочка лет восьми, чернокожая, с большими глазами и розовыми лентами в волосах, подбежала прямо к камере и, запыхавшись, сказала: «Семьдесят два». И только подумаешь, увеличили ей глаза или так и было, как эти глаза становятся глазами маленького мальчика, вертящегося в кресле-качалке. С презрительным криком: «Шестьдесят