И после пятидесяти лет брака жена все еще могла удивить его. Она настолько понимала ход его мысли, что им удавалось не больше чем минут за семь заново вспомнить старый спор от начала до конца.

– Да, – сказал он. – Я как раз про него вспомнил. Но вряд ли мы узнаем, что с ним сталось; не говоря уже о том, что бы он теперь делал, останься в живых.

– Уже забываю, как он выглядел. Как и все остальное. Когда я думаю о нем, я вспоминаю ту фотографию, а не его самого. Я начала забывать, как выглядел папин дом. Да и тот, думаю, давно изменился.

– Интересно, что тому виной – расстояние или время?

– Что ты имеешь в виду?

– Мы стали другими. Но оттого ли, что прошло пятьдесят лет, или оттого, что мы теперь в другой части света? Может, мы изменились потому, что уехали в семьдесят шестом? Вот Хилари не изменился, да и Рафик тоже. А они никуда не уезжали.

– Если я доживу до ста, – заявила Назия, – и мне напишут, что обнаружено тело Рафика, я поеду и похороню его, как положено. И пусть мне будет сто лет. Все равно.

– Думаешь, он тоже приехал бы сюда? Как и все мы? Ему было бы шестьдесят три. Ерунда, а не возраст. Просто не могу представить.

– Он бы остался. Не уехал бы, как мы, не удрал бы, все бросив. С момента, когда человек вступает в Освободительную армию – обратного пути нет.

– Может, и нет, – ответил Шариф. – Я не представляю, как бы он жил теперь. Как женился бы и обзавелся детьми; не вижу его в окружении внуков, которым он рассказывает, как сражался в рядах Мухти-бахини. Полагаю, он знал, что погибнет. Вот только ожидал, что получит пулю в бою и умрет героем. А не от рук капитана Каюма и ему подобных, что стучатся в дверь посреди ночи. И того человека, который отрезал Рафику клок волос! Никогда не забуду.

– Не думай об этом.

– Ладно, завтра день рождения Хилари. Не надо думать о Дагестане и о Мафузе. Ты права.

– В чем?

– Что нужно было позвонить. Но не говорить. Мы все сделали как надо. Там что – Блоссом, в саду? Кажется, дает указания. Сходить? Все равно торт относить.

Блоссом с Расселлом приехали полчаса назад: она водила отлично и уверенно и не собиралась соблюдать скоростной режим, если это означало лишние полчаса в компании племянника. Каковой скрючился теперь на полу в гостиной; дверь во внутренний дворик была открыта. Он не удосужился снять длинное кожаное пальто, и круглая спина поблескивала на закатном солнце, точно гигантская черная опухоль. Он пялился в глаза Гертруды, которой было плевать на весь мир. Позади него стоял его дед, пытаясь понять, что делает Блоссом.

– Папа, оставайся там! – кричала она. – Ты тут не нужен. Лавиния, Джереми, Джош и Томас приедут с минуты на минуту. Им не надо открывать двери. Пап, стой где стоишь. А вот и они. Что я говорила? Расселл! Иди открой маме. Расселл. Расселл. Расселл! Ну и ребенок! – обратилась она к одному из троих мужчин, нанятых Омитом для того, чтобы все устроить. – Поверить не могу: мой пятнадцатилетний племянник сидит, а его столетний дед ковыляет открывать дверь! Отвратительно! Мой отец родился в Первую мировую. И заслужил право ничего больше не делать, вот что я скажу.