— О чем? — не поняла я.

— Ну, об этом чудаке, который решил тебя замуж взять.

— Нет, — ответила я. — К чему?

— Вот и я так считаю, — сказал Белов. — Зачем старого человека расстраивать? Это только в старорежимное время девчата по тринадцати лет под венец шли, а никак не в наше…

— Да я и не собиралась, и, по-моему, он тоже вроде бы шутил…

— Шутил не шутил, а слово сказывал…

Белов задумался, потом глянул на меня, как бы прикидывая мысленно, стоит ли со мною поделиться.

— У меня ведь дочка, тоже вроде тебя, на лицо красивенькая, — сказал. — Правда, у тебя волос темный, а она белая-белая, и косы как лен, каждая с кулак…

Лежавший рядом с Беловым раненый Крылатский, уже пожилой (впрочем, мне в ту пору все старше двадцати казались пожилыми), лет на вид никак не меньше сорока, тихо проговорил:

— Моей дочке семнадцать недавно исполнилось. Уже без меня…

— Семнадцать, — уважительно произнес Белов. — Стало быть, постарше моей, уже вроде бы барышня…

Крылатский ничего не ответил. Потом сказал:

— Исполнилось ли? Думаешь, знаю? Они ведь, мои-то, там, в Витебске, остались…

— В Витебске, — протянул Егор Голубин, молодой летчик, которого наши врачи едва откачали: целую неделю он был без сознания, потеряв после ранения в живот много крови. — Я тоже родился в Витебске…

— И до сих пор там жил? — спросил Крылатский.

— Нет, у меня ведь отец подполковник, мы всей семьей то и дело из города в город, из гарнизона в гарнизон переезжали, я уже давно из Витебска, а на фронт пошел из Качи, там летная школа, может, слыхали?

Белов пожал плечами:

— Нет, не приходилось слышать.

Крылатский молча смотрел на меня слегка прищуренными глазами. Я немного смутилась, он сказал:

— Прости, девочка, мне сейчас почудилось, будто это не ты, а она, моя дочка, рядом со мною сидит…