Под музей у наследников великой княгини Екатерины Михайловны был выкуплен Михайловский дворец. За три года, что разделили указ и открытие музея, архитектору Свиньину удалось более или менее удачно перекроить интерьеры дворца, приспособив жилые помещения для музейных нужд.

Коллекция, выставленная тогда на обозрение публики, была небольшой – 434 картины и около тысячи других экспонатов. Источников поступлений несколько: из Эрмитажа и Зимнего дворца поступила практически полностью галерея картин русской школы; музей Академии художеств передал часть своих живописных, скульптурных и графических собраний; академия также полностью отдала свой Музей христианских древностей. Кроме того, была приобретена коллекция князя Лобанова-Ростовского, получена в дар часть собрания княгини Тенишевой и перевезена из Царскосельского Александровского дворца личная коллекция Александра III.

Великий западник, потративший много времени и сил на доказательство ценности русского искусства, Александр Бенуа описывает большой зал Михайловского дворца накануне открытия музея так: «Сюда вошли и „высочайшие приобретения“, сделанные за последние 15-20 лет с нарочитой целью их помещения в имеющем образоваться хранилище национального искусства. К ним принадлежали исполинские картины: „Фрина“ Семирадского, „Грешница“ Поленова, „Ермак“ Сурикова, „Русалка“ и „Поцелуйный обряд“ К. Маковского. Эти картины заняли три четверти стен… и в той же зале пришлось разместить несколько исключительных по своему значению или по своей привлекательности для публики произведений, как картины Репина „Садко“, „Святой Николай“ и „Запорожцы“, Васнецова „Парижские балаганы“ и „Перенесение ковра“ К. Маковского и т. д. Все это составляло очень внушительное целое, и наши патриоты уже считали, что преимущество русской школы живописи здесь безусловно доказано. На самом же деле многие из этих картин вредили друг дружке, и все вместе производило впечатление чего-то пестрого и не очень утешительного».

Утешительного действительно было мало, и критиковали новый музей вовсю – за дурной вкус покойного императора, за лакуны в живописи XVIII века, за малочисленность иконного раздела, за однобокое освещение современного искусства, за преобладание работ академической школы. Многое удалось исправить последующими поступлениями, но, как ни странно, вот уже почти сто лет сохраняется найденная Бенуа формула: «Картины Русского музея – большие, важные политически и привлекательные для публики».

Последние два слагаемых менялись, но суть оставалась. «Последний день Помпеи» Брюллова и «Медный змей» Бруни были, есть и будут визитными карточками музея. Репинских «Запорожцев», конечно, со временем заменило его же «Заседание Государственного совета», а на роль самого привлекательного объекта могут равно претендовать портреты Серова, религиозные композиции Нестерова или абстрактные штудии Малевича – кому что больше по вкусу. Государство, религия, народность, современность – эти заложенные при основании музея требования соблюдаются неукоснительно.