Следовали еще другие советы, из которых приводим последний и самый важный: «Пусть царство клубов, вами отмененное, уступит место царству закона; их неправильные покушения – твердому и независимому отправлению учрежденных властей; их разрушающие всякий порядок поучения – истинным началам свободы; их безумствующая ярость – спокойному и упорному мужеству нации, сознающей свои права и защищающей их; наконец, их сектантские комбинации – истинным интересам отечества, которые в минуту опасности и должны соединить всех тех, для кого его порабощение и погибель не составляют предмета зверского наслаждения и гнусного расчета».

Это значило говорить разыгравшимся страстям: остановитесь; партиям – принесите себя добровольно в жертву; потоку – не теки! Однако, хотя совет и был бесполезен, долг требовал дать его. Правая сторона аплодировала письму; левая промолчала. Едва было окончено чтение, как речь уже зашла о печати и рассылке его всем департаментам.

Верньо просил слова и получил его. По его мнению, весьма важно было для свободы, дотоле так усердно защищаемой Лафайетом, провести различие между петициями простых граждан, предлагавших совет или требовавших правосудия, и поучениями вооруженного генерала. Последнему надлежало выражаться не иначе как через министерство, а то свобода погибла. Следовательно, можно было перейти к очередным делам. Тевено возразил, что собрание обязано принять из уст Лафайета истины, которые оно не смело само себе высказать. Это последнее замечание возбудило большой шум. Некоторые члены отрицали подлинность письма. «Даже если не было подписи, – возразил на это депутат Кубе, – никто, кроме Лафайета, не мог его написать».

Гюаде просил слова для заявления факта и утверждал, что письмо не могло быть написано Лафайетом, потому что в нем он говорит об отставке Дюмурье, последовавшей 16-го числа, а письмо помечено этим самым 16-м числом. «Невозможно, – присовокупил он, – чтобы подписавшийся говорил о факте, который не должен был быть ему известен. Или подпись не его, или это бланк, отданный в распоряжение известной партией».

Эти слова опять вызвали большой шум. Гюаде заявил дальше, что Лафайет, если судить по его хорошо известным мнениям, неспособен написать подобное письмо. «Он должен знать, – присовокупил депутат, – что когда Кромвель…» Депутат Дюма, не в силах сдержать себя при последней фразе, попросил слова; в собрании водворилось продолжительное волнение. Однако Гюаде не уступил слова и продолжил: «Я говорил…» Его опять перебили. «Вы остановились на Кромвеле», – сказали ему. «Я к нему возвращусь, – возразил он. – Я говорил, что Лафайету должно быть известно, что когда Кромвель стал говорить таким языком, свобода уже была утрачена в Англии. Необходимо или удостовериться в том, что какой-то низкий человек прикрыл себя именем Лафайета, или доказать французскому народу великим примером, что вы не впустую дали присягу, поклявшись сохранить конституцию».