Тотчас же решают известить провинции, армию и короля об этом счастливом событии; во дворец отправляется депутация, предводительствуя Ламуретом. Он возвращается с известием, что король сейчас будет, заявит свое удовольствие собранию, как 4 февраля 1790 года, и расскажет, что ему трудно было дожидаться депутации, так его тянуло самому явиться раньше.

Эти слова возводят восторг до высшей степени, и, если верить единодушному крику, – отечество спасено! Было ли всё это лицемерием со стороны короля и восьмисот депутатов? Неужели все эти люди вдруг задумали друг друга обмануть, притворились прощающими друг другу нанесенные обиды с целью впоследствии вернее друг друга погубить? Нет, конечно. Подобный замысел не зарождается одновременно у такого множества людей, вдруг, без предварительного умысла. Но ненависть тяготит, сладко скинуть эту тяжесть! К тому же, в виду предстоявших грозных событий, при неуверенности в победе, какая партия не согласилась бы охотно сохранить настоящее, только бы оно было обеспечено? Этот факт доказывает, подобно многим другим, что причиною всей этой ненависти были лишь страх и недоверие, что это чувство исчезало от первой минуты доверия и партия, называемая республиканской, мечтала о республике не по системе, а с отчаяния. Зачем только король, вернувшись во дворец, не сел тотчас же писать к Австрии и Пруссии? Зачем не принял он, кроме этой секретной меры, другую, гласную, широкую? Зачем он не сказал, подобно своему прадеду Людовику XIV, когда приближался неприятель: «Мы все пойдем»?

Вечером того же дня собранию было доложено о результате дела, начатого против Петиона и Манюэля: они оба были временно отставлены от должности. По тому, что впоследствии выяснили у самого Петиона, очень может быть, что он был бы в состоянии остановить движение 20 июня, так же, как остановил потом еще не одно. Правду сказать, тогда все подозревали, но еще никто положительно не знал, что он потворствовал агитаторам; сверх того, он подлежал обвинению в нескольких нарушениях закона: например, в крайней медлительности своих сообщений властям или допущении совета коммуны к принятию решения, противоположного постановлению директории. Следовательно, приговор департамента был вполне легален и мужествен, но неразумен. После того, что случилось в то же утро, не было ли, в самом деле, величайшей неосторожностью объявить о временном отрешении от должности двух сановников, пользовавшихся такой популярностью?

Правда, король передал дело на усмотрение собрания, но собрание не скрыло своего недовольства и отослало ему приговор, предоставляя решить дело самому. Трибуны опять принялись за свои обычные крики; было подано множество петиций со словами «Петион или смерть!». Потом еще депутат Гранжнев, получивший личное оскорбление, потребовал суда против оскорбителя – и примирение было забыто.