Никогда еще Франция не заключала такого прекрасного мира. Она завоевала свои естественные границы и удержала их за собою с согласия континента. В Северной Италии произошла великая революция: там разрушили древнее государство и основали новое. Но уничтоженное государство было деспотической аристократией, непримиримым врагом свободы; вновь основанное же государство было республикой с либеральными учреждениями, которая собиралась распространить свободу по всей Италии. Можно было, правда, сожалеть, что австрийцы не были отброшены до Изонцо, что вся Северная Италия и город Венеция не были присоединены к Цизальпинии: с новой кампанией достигли бы и этого результата. Но началу ее воспрепятствовали частные соображения молодого победителя. Личный интерес начинал портить расчеты великого ума, и на первом и, может быть, самом прекрасном поступке его жизни осталось пятно.

Хотя Бонапарт мог не сомневаться в ратификации договора, однако он все-таки беспокоился, так как этот трактат был формальным отступлением от инструкций Директории. Бонапарт отправил его со своим верным начальником штаба Бертье, которого любил и еще не посылал во Францию насладиться аплодисментами парижан. Со своим обычным тактом он посылал вместе с военным и ученого: это был Монж, входивший в состав комиссии, которой поручили отобрать итальянские произведения изящных искусств, и, несмотря на свой ярый демагогизм, очарованный, как и многие другие, гением, обходительностью и славою Бонапарта.

Монж и Бертье в несколько дней прибыли в Париж. Они приехали туда ночью и разбудили уже спавшего президента Директории Ларевельера-Лепо. Хоть они и везли мирный договор, оба посланника далеко не испытывали обычной в таких обстоятельствах радости и доверия: в самом деле, предстояло признаться в непослушании правительству. С большими предосторожностями они изложили суть договора и всячески извиняли генерала. Ларевельер принял их со всем вниманием, заслуживаемым обоими этими выдающимися лицами, но не высказал о договоре никакого мнения и сказал только, что Директория сделает свое заключение.

Весть о мире уже распространилась по всему Парижу; радость царила чрезвычайная; условий еще не знали, но, каковы бы они ни были, все были уверены, что они блестящи. Превозносили Бонапарта и его славу. Как и можно было предвидеть, восторженно встречали в нем и миротворца, и воина; мир, который он подписал из эгоизма, восхваляли как замечательный поступок военного бескорыстия. Говорили, что молодой генерал, желая дать мир своему отечеству, отказался от славы нового похода.