С другой же — парадокс в оценках Просвещения состоит еще в том, что именно этой эпохе более, чем какой-либо иной, «не прощаются» иллюзии, свойственные историческому сознанию далеко не одного только этого времени. Если Вольтер и Дидро увидели возможность осуществления просветительского идеала в делах Екатерины II; если для того же Вольтера (на каком-то этапе), для Альгаротти и Канта деятельность Фридриха II позволяла отождествлять «век Просвещения» и «век Фридриха», то здесь очевидны издержки сознания эпохи, ее самооценок. Хотя, подчеркнем, менее всего в таких отождествлениях следует видеть проявление «льстивости» просветителей по отношению к сильным мира сего. Историософская концепция требовала появления механизмов, позволяющих концепцию эту реализовать, — и кажущиеся чрезмерными панегирики «философам на троне» практически оказываются формой активного действия, способом «подталкивания» истории, попыткой не только выявить такие механизмы, но деятельно сформировать их, повлиять на целенаправленность и интенсивность их функционирования.

И не случайно, что десятилетия спустя после того, как «век Просвещения» отошел в прошлое, и Гегель, и Карамзин с той же настойчивостью «завершали» исследуемый и оцениваемый ими ход истории «текущей действительностью» как высшим воплощением исторического процесса, как своего рода идеальным осуществлением и внутреннего смысла истории, и человеческих действий, чаяний, устремлений.

Сегодня, трезво оценивая и собственный путь развития в послеоктябрьский период, мы не можем не отметить, что подобный комплекс оказался свойственным и нашему обществу, нашему общественному сознанию. Очевидно, тяга к «зрелости», «развитости», темпы выхода из того «состояния несовершеннолетия», о котором писал Кант, — все это проблемы, выходящие за рамки «века Просвещения» и просветительской идеологии. Но с небывалой остротой поставленные именно той эпохой, отчего и актуальность эпохи, как уже отмечено, со временем лишь возрастает. Тем более, что речь приходится вести не только об остроте постановки проблемы, но и о небывалой дотоле полноте, универсальности.

И тут следует еще раз обратиться к цитированной уже статье Канта. «Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения»[116], Формулировка, дорого доставшаяся и дорого стоящая.

Как всякая значительная культурно-историческая эпоха, Просвещение сформировало свой идеал, вернее, формировало его непрестанно в противоборствах и компромиссах, со столь естественным стремлением осуществить этот идеал как можно скорее и как можно полнее, но и со все возраставшей потребностью и способностью к критике, к критической оценке сделанного, к сопоставлению идеала и действительности. Открытие истории как процесса заложено в недрах рассматриваемой эпохи, и в этом — одно из важнейших достижений, заветов. Другое дело, конечно, то, что не всегда это открытие становилось явственным даже для самых мощных умов Просвещения, не всегда обретало характер практического руководства к действию.