Впрочем, нередко это скорее «изобретения» более поздних времен либо естественные в пылу борьбы крайности, относительный характер, «инструментальную» природу которых сама же эпоха вполне умела осознавать и по мере сил преодолевать. (Тут важно констатировать хотя бы тягу, открываемую эпохой потребность в таком преодолении.)

Есть и другая сторона дела. Выражаясь современным языком, «модели», предлагавшиеся просветителями либо вычленявшиеся ими из живого исторического процесса, нередко воспринимались и в ту пору, и в последующие времена как некие абсолюты, возникшие взамен абсолютам старым, рухнувшим или обреченным на то, чтобы рухнуть. Но тут важно учитывать, где на самом деле имела место подобная — механическая — замена или попытки таковой, где же шел напряженный поиск оптимального варианта обновления. Важно в первую очередь оценить саму по себе осознанную потребность в обновлении. И тогда даже идолопоклонство «текущему моменту» и его возможностям окажется не столь однозначным, как на первый взгляд.

Тут мы подходим к целому комплексу острейших (и по сей день сохраняющих свою актуальность, резко актуализирующихся по мере исторического движения человечества) проблем, общий смысл которых можно определить как соотношение исторического сознания (как основы поведения и деятельности) и исторического знания.

Просветительное сознание, подойдя к необходимости создать целостную историософскую концепцию, не случайно увидело в истории хаос. По крайней мере именно вольтеровский вывод оказался таков. Объективно историческое предстало как «алогичное», лишенное системности, исполненное «детскости» — в противовес тому, что открывалось сегодня, в процессе интенсивного самопознания, в условиях научного переворота, совершающегося на глазах и открывающего в природе замечательную упорядоченность, стройность, подчиненность общим законам.

Если рискнуть на краткую характеристику одного из коренных «комплексов» эпохи, его можно было бы назвать «тоской по упорядоченности» во всех сферах бытия. Притом в ситуации, когда извечный источник упорядоченности, «божественный промысел», оказывается одной из главных мишеней всепроникающего и во всем сомневающегося разума. Такая ситуация с неизбежностью придает эпохе героические черты, подвигает на «преодоление судьбы». Раскрепощенный разум с такой же неизбежностью и представляется орудием такого преодоления.

Вопрос, который пришлось решать эпохе впервые в столь острых формах, — это давно известный вопрос о достоинстве человека перед лицом и природы, и истории. В разных сферах деятельности он трансформировался по-разному, но неизбежно приводил к принципиально новым, новаторским по своей сути открытиям. Если говорить об искусстве, например, то не случайно именно эта эпоха столь неожиданно для себя, но столь результативно вынуждена была откликнуться не только на проблему «искусство и революция», но и на проблему художественного открытия, рожденного в недрах формирующегося нового типа сознания. Конкретизируя, припомним, что «Клятва Горациев» Давида оказалась первым в истории искусства произведением, в котором еще до революции современники увидели символ грядущего социального взрыва. Символ, перекрывающий рамки собственно сюжета и проистекающий из пластики как таковой, из интуитивно уловленных художником ритмов исторического движения, интонаций эпохи.