Первый раз я его увидел на фотографии. Снимок напечатан в литературном приложении к «Нью-Йорк таймс». На нем были Аксенов, Бродский, Алешковский, не помню, кто еще. Сергей Довлатов стоял в центре, крупный, коротко остриженный. Сложенные на груди руки выдавали комплекцию тяжеловеса. В лице, украшенном темными усиками, чувствовалось что-то кавказское.

Над снимком шла статья о новой волне русской литературы в изгнании. Довольно поверхностная статья с обычными для таких случаев упрощениями. Правда, о Бродском — дело было лет за пять до Нобелевской премии — уже писали со всей почтительностью. Зато все остальное — аксеновский «Ожог», «Кенгуру» Алешковского — интересовало автора только в одном смысле: крепко ли тут досталось советскому режиму.

Довлатов удостоился всего абзаца, впрочем вполне комплиментарного. В его рассказах отмечались юмор, лаконизм и безупречная стилистика. Кроме того, явственный элемент абсурда. Из этого делался вывод, что он лучше других понял новейшие западные веяния. Оказался своего рода стихийным постмодернистом и, что называется, попал в точку.

Впоследствии я видел еще несколько таких статей. Довлатов подсчитал, что всего их появилось около сотни. И среди них — ни одной разносной. Все четыре его американские книжки прошли великолепно, имея в виду рецензентов, не жалевших поощрительных оценок и эпитетов, ласкающих слух.

Все это, однако, ничуть не переменило положения Довлатова в литературе. Ни о каком признании, как оно понимается у нас, не приходилось говорить.

Есть старое французское выражение succes d’estime, которому соответствует английское critical acclaim, что по-русски можно передать как успех у критиков. Он выпадает далеко не всем, чьи имена у каждого на слуху. Чаще наоборот: писатель много издается, широко читается, в общем, благоденствует, а критика его как бы не видит или отделывается язвительными комментариями. Ценит же фактически неизвестных и называет их нововводителями, которые поддерживают истинный престиж литературы. Вносят в нее что-то действительно новое и важное.

Succes d’estime был, например, прижизненной судьбой нерасходившихся книг Стендаля, а из русских авторов — непрочитанного Хлебникова, непечатавшегося Хармса, да и скольких еще. Я не сравниваю, просто пытаюсь обозначить некий тип творчества или, если хотите, писательскую установку. Иной раз даже неосознанную.

Очень сомневаюсь, что у Довлатова выбор такой установки был намеренным; скорее, так сложилось в результате изломов его биографии. Тем не менее правильно прочесть его, я думаю, нельзя, если не отнестись с полным доверием к сказанному им о себе в книге «Ремесло», да и не только в ней: