Оставив в покое тонкости эстетики, пытаюсь объяснить, что это за юмор, отрывком из воспоминаний Т. Л. Щепкиной-Куперник о Чехове.

«Помню, — пишет она, — раз как-то мы возвращались в усадьбу после долгой прогулки. Нас застиг дождь. И мы пережидали его в пустой риге. Чехов, держа мокрый зонтик, сказал:

— Вот бы надо написать такой водевиль... Пережидают двое дождь в пустой риге, шутят, смеются, сушат зонты, в любви объясняются — потом дождь проходит, солнце — и вдруг он умирает от разрыва сердца!

— Бог с вами, — изумилась я, — какой же это будет водевиль?

— А зато жизненно. Разве так не бывает? Вот шутим, смеемся — и вдруг — хлоп! Конец!

Конечно, он этого «водевиля» не написал».

На самом деле, как мы знаем, написал — «Чайку», например, не для мистификации же названную комедией. Вообще, лишь знаком патриархального простодушия выглядят кавычки, в которые Татьяна Львовна заключила слово «водевиль».

А уж в том, жизненно ли, не нам с нашим опытом сомневаться.

Довлатов для сцены не писал, он писал прозу. Это, впрочем, не так уж сильно меняет суть дела. Для меня, во всяком случае, и «Наши», и «Компромисс», и недавно у нас напечатанная «Иностранка» — именно водевили в чеховском понимании слова. Смешные, даже очень смешные абзац за абзацем. И с неотвратимым «хлоп!», к которому все сведется, — не по действию, так по впечатлению.

Тем, кто привык сортировать героев на «положительных» и «отрицательных», одних клеймя, других превознося, словом, доморощенным нашим антисфенам лучше к этой прозе не подступаться: она их, безусловно, разочарует. Да мне уже и случалось слышать о Довлатове, что человек он не без способностей, но до чего же написанное им далеко от традиций отечественной классики с ее трепетной духовностью, высоким нравственным пафосом, страстной верой в человека...

Не знаю. На мой взгляд, как раз наоборот — и органично ей, и созвучно, если только не кроить ее саму по школярским лекалам. Не превращать ее в сырье для составления пособий по моральному кодексу строителя коммунизма, активиста перестройки или кого угодно еще.

Не спорю, Борис, что называется сдуру угодивший в лагерь, в таком кодексе не поместится, как и дядя Арон, и даже не по годам разумная Катя. А уж что говорить об отце: дружески выпивает с человеком, который его самого уволил из театра. В лихую годину отыскивает оправдание арестам.

Их бы всех выставить на общественное порицание, припечатать звонкой строкой. Что-нибудь вроде: «Так жить нельзя!»

Но мне они нравятся, и более всего остального тем, что отличает их какое-то «глубокое и упорное непонимание реальной жизни». Возможно, я пристрастен: не выношу понимающих ее уж очень толково. Ригористы меня одернут, уличив в моральном релятивизме, если не в чем страшнее. Пусть. Я снова открою «Наших» и позабуду о новоявленных лицах волчаниновых обоего пола. Потому что весь их пафос — для меня, во всяком случае, — не способен опровергнуть в этой книге ни слова.