У Довлатовых я прожил недели полторы, отлучившись на несколько дней по делам в Вермонт. Возвращался оттуда уже как под родную крышу. Мы подружились сразу и без малейших усилий.

Произошло это в первый же вечер.

Он закончился близко к московскому полдню, но времени я уже не чувствовал. Сережа появился где-то через полчаса после моего прихода; из авоськи были извлечены щедрые дары загнивающего капитализма. Поняв, что обход лавок предпринят по моей милости, я засмущался. Как назло, со мной не было хотя бы водки, которую тогда еще можно было купить. Беспрерывная напрасная беготня из-за билетов заставила позабыть обо всем на свете.

Мы уселись за стол и, не выискивая общих знакомых, не обсуждая погоду, тут же заговорили о том, что было по-настоящему интересно, — о жизни русского литератора у них в Америке и здесь, у нас. За два дня до моего отлета случился знаменитый погром в ЦДЛ. Измученный интенсивным общением с бюрократией, я не остался на заседание «Апреля» — ушел до начала, заметив, однако, обилие мускулистых парней в прокуренных буфетах и на улице перед входом. Наутро мне позвонили, рассказав подробности. Остальное я узнал от Довлатова почти без пропусков.

Меня поразила его осведомленность. Конечно, на радио «Свобода», по которому он постоянно выступал, служба информации поставлена хорошо. И все-таки — вот так, эпизод за эпизодом...

А удивляться было нечему. Просто надо было понять, до какой степени этот «американский беллетрист русского происхождения», живя в Нью-Йорке, ощущал себя русским, и только русским. Только отечественными заботами бывал по-настоящему взволнован. Только о русской судьбе — дома ли, вдали от дома — хотел и мог писать.

Иной раз мне казалось, что ни он, ни я никуда не уезжали, а встретились в ленинградской или московской интеллигентной квартире и, как водится, заговорились на кухне до утра. О чем? Да все об одном, о невеселом. О том, что происходит с «нашей любимой и ужасной страной», как у него сказано в новелле про дядю Арона. И что будет со всеми нами, этой стране принадлежащими, куда бы ни закинула жизнь.

Я старался не касаться вещей, которые могли быть ему неприятны. О своей эмиграции он заговорил без наводящих вопросов. Развертывалась повесть с сюжетом знакомым, но от этого не менее печальным.

В общих чертах этот сюжет известен читавшим Довлатова: детство в эвакуации, а потом в Ленинграде, изгнание с филфака, армия и служба в лагерной охране, рассказы, которые хвалили и возвращали: «Все это не для печати». Гранин, прочитав рукопись, сказал, что публиковаться нужно обязательно, но не в ущерб таланту. При определенном умении подобное возможно: «Есть такая щель между совестью и подлостью, — настаивал Даниил Александрович. — В эту щель необходимо проникнуть».