Безусловно, этого заведения не было у подножья горы, когда он приехал. И, безусловно, в свете дня оно выглядело по-другому. Он свернул, припарковал машину среди ряду потрепанных пикапов и старых седанов и какое-то время сидел, слушая слабый бой барабанов и спрашивая себя, действительно ли он хочет войти.

В нем всегда жил тошнотворный и глубоко спрятанный мальчишеский страх перед грязью и унижением, и ему никогда не нравилось объединять свои сексуальные чувства с чужими на публичных зрелищах; быть может, ему не нравилась мысль, что эти чувства у него и у них похожи и даже взаимозаменяемы. Так что он нечасто ходил в подобные заведения, даже когда жил в городе и они были на каждом шагу.

Пирс вошел.

Они — заведения вроде этого — казалось, изменились, или, может быть, местное издание или версия было другим. «Райский отдых» оказался длинным низким залом с баром в одном конце и приподнятым помостом, напоминающим дорожку на показах мод, вдоль которого сидели, словно на банкете, люди, омытые розоватым светом; они пили и смотрели вверх. Вежливый амбал попросил у него пять долларов, плату за вход, и, получив деньги, указал на зал. Все твое. Запахи дыма и сладкого ликера или еще чего-то. По дорожке двигалась обнаженная женщина, исполнявшая блудливые акробатические трюки под безликий рок. Совершенно голая, даже без туфель, которые, как он думал, всегда должны быть на ногах. Из рукотворных вещей на ней остался только серебряный пирсинг в пупке. Ее лобок был выбрит. Она казалась очень молодой и шокирующе прекрасной, совсем не такой, как он ожидал.

Он заказал пиво у другой женщины, одетой, которая подошла к нему, приветливо улыбаясь. Какое-то время он лишь наблюдал, стоя у узкой стойки, бежавшей по периметру зала и, может быть, предназначенной для застенчивых; время от времени он делал глоток из бутылки. Его переполняло сильное непонятное чувство. Он заметил, что между девушкой и посетителем действовали жесткие правила взаимоотношений. Она делала свой круг, проходя мимо каждого из них, но если ты клал на стойку перед ней купюру, она оставалась с тобой немного дольше и двигалась специально для тебя, пока остальные ждали; она приближала к тебе свою наготу, останавливая в считанных дюймах от лица свой перед и зад; она улыбалась, отвечала, если ты ее спрашивал, наклонялась над тобой и предлагала свои груди, как фрукты, и даже занавешивала тебя своими волосами. Все молчали, и никто, ни объект ее внимания, ни кто-нибудь другой, не делал грязных намеков, которые мог бы ожидать Пирс: на некоторых лицах застыла блаженная ухмылка, на других — сладкая отрешенность млекопитающих. Никто не касался ее. Никто — по крайней мере, в этот час этого дня — не поднимал руки от своей коричневой бутылки. Правила — правилами, а мотивы — дело другое. Но какие же здесь мотивы? Почему они платят за то, что им предложили и, одновременно, запретили? Нет, за этим скрывается что-то другое.