III
После ресторана им стало еще веселее. Они до прозрачных сумерек бродили по холмам и редким перелескам... Сначала слушали, как в густой лиственной чаще то заливается флейтой, то орет, как кошка, иволга. Затем они посидели в густом ивняке возле пруда, сплошь покрытого ряской и засоренного серебристым ивовым листом, потом посмотрели и послушали лягушек. Тут Нина прочитала Сергею «Египетские ночи», и он сказал: «Вот стерва!» — и так ловко угодил камешком в лягушку, что она только перекувырнулась, блеснув мраморным брюшком. Под конец они нарвали по громадному букету одуванчиков, лютиков, ромашек и каких-то бурых липучек и, усталые, разгоряченные, пошли к станции. Сережа был в ударе (Нина его всегда перепивала), махал руками и о чем-то горячо рассуждал. Она шла рядом, смотрела под ноги и молчала. И только когда они стали подходить к шоссе, он заметил, что с ней что-то неладное.
— Ниночка, что это вы? — забеспокоился он. — А я, дурак, распелся, как кенарь!
Она подняла на него медленные глаза.
— Ну что? — нежно наклонился он над ней.
— Уходит что-то из меня, Сережа, безвозвратно уходит. Вот с режиссером поцарапалась, а стала дома проверять перед зеркалом сцену на балконе и вижу: не поднять мне ее — режиссер-то прав — не то! Вою, а не люблю! В середке пусто!
— Как, Ниночка, пусто?
— Пусто, и все! Где надо любить, я скрежещу, как плохой патефон. А любви-то и нет!
Они помолчали.
— Вы знаете, я сегодня до вас встретилась с одним мальчишкой, и он даже не захотел говорить со мной.
— Этого не может быть, — решительно сказал Сергей, — значит, попался вам дичок.
— Нет, Сережа, просто что-то из меня уходит. Вот они и боятся меня.
Он с изумлением смотрел на нее — ведь она только что смеялась.
— И глаза стали на мокром месте — вот, полюбуйтесь, пожалуйста, на истеричку.
— Нина... — начал он и осекся. Она стояла, опустив голову, и концы губ и щек у нее часто вздрагивали.
— Дорогая моя, — сказал он ошалело, и тут она закрыла лицо руками и тихо опустилась перед ним на колени.
— Нина, миленькая, что вы!.. Ну, голубушка.
Он стоял перед ней тоже на коленях, но почему-то не смел до нее дотронуться, вообще ничего, ничего не мог поделать.
А по дороге за кустами вперегонки ехали веселые велосипедисты, смеялись, перекликались, и никто из них ничего не заметил — это страшно, когда женщина плачет так тихо и без слез: ее тогда ничем не утешишь.